голос дрогнул. Я почувствовала, как слеза выкатилась из глаза и потекла по щеке. Я не стала ее вытирать. Плачу я, конечно, просто не переставая. Правда, теперь я плакала уже не потому, что злилась на маму, и не потому, что считала мир несправедливым. На этот раз я плакала потому, что мне было это нужно и слезы приносили облегчение.

Машина остановилась, Ромен заглушил двигатель. Я шмыгнула носом, и он протянул мне упаковку бумажных платков.

– Ты меня, наверное, считаешь плаксой.

Я вытерла щеки, не решаясь на него посмотреть. Сейчас он вытолкает меня из машины и уедет, бросив одну на тротуаре. Но вместо этого он спросил:

– У тебя практика заканчивается через неделю?

– Да…

Прошло два месяца с тех пор, как я пришла в «Бель-Эйр». Два месяца, которые показали мне, что я все-таки не ошиблась с выбором профессии. Я хочу заботиться о стариках.

Он продолжал немного неуверенным тоном:

– Я тут подумал… Ну, в общем… Я мог бы тебе помочь подготовиться к устному экзамену.

Письменный тест на поступление в соцмед я уже сдала, справилась на отлично. А устный экзамен должен был состояться в мае, и к нему нужно было много всего выучить.

Я ответила, надеясь, что голос не выдаст кульбитов, которые выделывало сердце:

– Ок, помоги, только, пожалуйста, не думай, что у нас свидание!

Ну вот. Этот большой, толстый и добрый парень мне ужасно нравился, и я снова его отшила. Мокрые платочки смялись в кулаке в бумажный ком, и мне захотелось затолкать их себе в рот, чтобы наконец заткнуться!

Я заметила, что не плачу. Всю печаль и злобу я уже выплеснула и чувствовала себя свободной и новой – совсем как мои волосы, которые я теперь ничем не прикрывала. Я сунула бумажный ком в карман и выпалила на одном дыхании:

– Можно встретиться в кафе или в медиатеке, чтобы позаниматься. А насчет свидания потом посмотрим. Так тебя устроит?

Он потянулся, чтобы открыть мне дверь машины:

– Меня так устроит.

Глава 37. Трубка мира

В ночь после того памятного дня, когда Репейник стал котом дома престарелых, ко мне во сне пришла мама.

Я была у себя в комнате, складывала парики в старый розовый мешок с блестками. Он был у меня с восьми лет, я его обожала и никак не могла себя заставить от него избавиться. Мама вошла беззвучно. По комнате распространился легкий аромат ее духов, и я, даже не оборачиваясь, поняла, что она здесь.

– Девочка моя, – сказала она, и я наконец оглянулась.

До этого я не решалась оборачиваться: боялась, что она исчезнет. А еще боялась обнаружить, что помню ее недостаточно хорошо и поэтому не смогу разглядеть ее лица. Она была одета в халат сиделки и, за исключением этой странной детали, совсем не изменилась. Высокая, чересчур худая, точь-в-точь как в последний раз, когда я ее видела. Я только сейчас поняла, что очень на нее похожа.

– Синий мне нравился, – сказала она, указывая на парик, который я держала в руке.

– Мне тоже, – ответила я, заталкивая его в мешок. – Но теперь я хочу быть собой, просто собой… – Голос сорвался. – Даже если пока не очень хорошо представляю, кто я на самом деле.

Мама улыбнулась мне – нежно и чуть-чуть загадочно. А потом взяла красный парик и надела его. И вдруг декорации вокруг нас изменились. Из моей комнаты мы перенеслись на кладбище, куда я почти никогда не ходила. Мамина могила была очень ухоженная. Золотые буквы сверкали на черном мраморе.

«В наших сердцах навсегда».

Когда папа решил выгравировать эту фразу, мне она показалась жутко тупой. Теперь я так не думала.

Мама села на корточки и пробежалась пальцами по датам рождения и смерти – как будто играла в классики.

В замерзшей траве выросли дикие фиалки. Я сорвала одну и поднесла к носу.

– Ты знала, что фиалки цветут зимой? – спросила я, вдыхая нежный аромат.

Мама не ответила. Она встала, аккуратно сняла с себя красный парик и бросила его на землю.

– Ты больше на меня не злишься? – спросила она.

– Нет, больше не злюсь.

Я поняла, что говорю искренне. Еще недавно я ненавидела ее за то, что она сделала. И жалела о том, что не могу сказать ей об этом в лицо. Но больше не чувствовала ни ненависти, ни злости.

Я подошла к маме и положила голову ей на плечо. Мы были почти одного роста.

– Сильнее всего я обижалась на тебя за то, что ты нас бросила. Сначала обвиняла в этом папу, потом – тебя. Но теперь понимаю: никто не виноват. Ты умерла, и я не хотела с этим смириться.

Она погладила мои остриженные волосы, рука ее была легкой как перышко.

– Моя хорошая, – сказала она.

Я закрыла глаза и прижалась к ней. Она обвила меня руками.

Когда я проснулась, солнце уже давно встало. Я минуту полежала без движения, чтобы мамин образ и ее голос еще какое-то время побыли со мной. Затем свесила ноги с постели и выдвинула ящик тумбочки. Мамина фотография лежала лицом вниз, под упаковкой бумажных салфеток, зажатая между романом Золя и книжкой Мари-Од Мюрай. Я засунула ее туда, когда узнала правду.

Я стала рассматривать фото, где мама смеялась, глядя на ребенка, которым когда-то была я сама. Потом я прижала рамку к груди, поднялась с кровати и поставила фотографию на стол. Не совсем рядом с постелью, но и не слишком далеко.

Через несколько дней я достала коробку, в которой лежали письма, адресованные маме. Открывать ее я не стала, в этом больше не было надобности. Эти слова предназначались не мне. И все же, хотя они причинили мне боль, я не жалела о том, что их прочла. Они помогли мне двигаться дальше.

Теперь я понимала: мне нужно было открыть эту коробку для того, чтобы получить возможность ее закрыть.

Я решительным шагом направилась в комнату к папе. Вместо того чтобы убрать коробку с письмами обратно на верхнюю полку шкафа, я оставила ее на самом видном месте, на кровати.

За ужином мы о ней не говорили. Между нами повисла какая-то новая тишина. Я чувствовала на себе тяжелый папин взгляд. Несколько раз мне казалось, что сейчас он что-то скажет, пересечет черту.

Но он молчал.

Я ковырялась в тарелке. Я вся как-то съежилась, желудок завязался узлом. Да еще эта тишина, чтоб ее.

После еды папа, как и каждый вечер, направился в гостиную.

– Посуду потом помою, – бросил он.

Я услышала звук телевизора, новости закончились.

Почему

Это

Так сложно?

Я принесла поднос с чайником и ящиком чайных пакетиков и села рядом с папой на диван. Протянула ему кружку с надписью «Супермама-курица», подарок на День матери, который мы так и не решились выбросить.

– Давай по чашке травяного чая?

Этот чай был моей трубкой мира.

Папа откинулся