последнем сеансе с Саддамом я говорил об истории Ирака . Это был самый короткий сеанс связи с ним - всего двадцать пять минут. Настоящей целью было сказать ему, что я ухожу, и представить моего сменщика. Мы беспокоились, что Саддам может расстроиться из-за нового лица и перестать сотрудничать. Зря беспокоились. Хотя Саддам начал уставать от меня, он еще не устал от самого процесса. Это пришло бы позже. Я очень тепло отзывался о наших встречах и говорил Саддаму, как мне было приятно с ним познакомиться. Брюс сказал Саддаму, что мистеру Стиву нужно вернуться в Соединенные Штаты, а мистер Билл будет меня заменять. Саддам вскинул руки вверх, раздосадованный тем, что у него появился еще один собеседник. "Вы хотите сказать, что мне придется отвечать на одни и те же вопросы заново", - сказал он. Мы сказали ему, что мой заместитель прочитал все доклады и хорошо осведомлен о том, что обсуждалось до сих пор. Затем я произнес краткое напутствие: "Я хочу поблагодарить вас за участие в наших беседах об истории. Хотя иногда мы расходились во мнениях по некоторым вопросам, я ценю вашу готовность обсуждать их с нами. Мне жаль, что нам пришлось встретиться при таких обстоятельствах. Однако теперь, когда мы встретились, я чувствую, что понимаю вас и вашу страну лучше, чем раньше. И за это я благодарю вас".

Я встал и протянул руку Саддаму. То, что произошло дальше, застало меня врасплох. Саддам протянул руку, схватил меня за плечо и не отпускал. Затем он обратился ко мне с прощальным словом: "Я хочу, чтобы вы знали, что мне тоже было приятно провести время вместе. Причина наших с вами разногласий заключается в том, что вы находитесь там, где находитесь, а я - здесь [Саддам указал на свои тюремные окрестности]. Я не политик, который говорит только ради того, чтобы сказать. Но я хочу, чтобы вы, послушали меня, когда я скажу, что, возвращаясь в Вашингтон и выполняя свою очень важную работу, я хочу, чтобы вы помнили, что нужно быть справедливыми и честными. Это самые благородные качества, которыми обладает любой человек".

Саддам призвал меня использовать свою мудрость в благих целях. Мне трудно вспомнить, что именно он сказал после этого, потому что я был в его тисках и впервые с момента встречи с ним не мог делать записи. Следующие пять минут или около того я был зажат в его жестких тисках. Он был политиком и использовал свои политические навыки на мне, когда прощался. Люди спрашивали меня, почему он так поступил. И Брюс, и мой сменщик Билл сказали мне, что Саддам едва признал их уход, и на этом все закончилось. Что сделало меня особенным? Частично проводы Саддама были арабским обычаем, позволяющим гостям почувствовать, что их пребывание было слишком коротким и их отъезд причиняет боль. Он придерживался идеи, что Ирак - это его страна, а мы - всего лишь гости, причем незваные. Отчасти, я думаю, Саддам испытывал ко мне определенное уважение, потому что я потратил годы на его изучение, прежде чем мы встретились. Он понял, что со мной ему нужно быть начеку и что я буду оспаривать его, если он будет вольно обращаться с фактами. И отчасти, наверное, это было облегчение. Надоедливый парень, который постоянно твердил о массовых убийствах и нарушении прав человека, наконец-то ушел.

После моего отъезда из Багдада Саддам стал заметно более жизнерадостным. Ему сразу же понравился мистер Билл, мой сменщик. Вероятно, это произошло потому, что Билл тоже обладал обширными знаниями об Ираке, что делало дискуссии живыми и интересными для Саддама. Билл обладал еще одним свойством, которое нравилось Саддаму: ему не нужно было поднимать вопросы, связанные с нарушением прав человека или безопасностью, потому что они уже были тщательно изучены. Это не значит, что у них не было разногласий и напряженных моментов. Они были. Но их сессии были менее конфронтационными.

Преимущество Билла заключалось еще и в том, что ему не приходилось бежать наперегонки со штабом, который дышал ему в затылок. Когда моя команда начала допрашивать Саддама, в течение первой недели или около того нам говорили, что ФБР прибудет в любой момент и каждый сеанс может оказаться последним. В результате у нас не было времени, чтобы расположить Саддама к себе и, возможно, заставить его говорить более свободно. Мы должны были сразу же задавать сложные вопросы. Это вынуждало нас, особенно меня как эксперта по Ираку, поднимать вопросы, которые его расстраивали. Через некоторое время эта агрессивность сделала меня менее эффективным. Поскольку я разозлил его своими вопросами о Халабдже, Саддам стал относиться ко мне настороженно и постоянно спрашивал, почему я хочу знать о той или иной теме. На следующий день после нашего разговора о Халабдже, когда я попытался вернуться к вопросам о министерстве иностранных дел, он прервал меня и сказал: "Хватит блуждать вокруг да около. Переходите к делу - что вы хотите узнать?" Наш разговор в Халабдже явно задел Саддама за живое, и теперь его бдительность была на высоте, и пробиться к нему было практически невозможно.

Вскоре после моего отъезда американские военные попросили Саддама выступить с заявлением, призывающим иракских повстанцев сложить оружие. Адмирал Макрейвен рассказал нам об этом плане на моем последнем утреннем совещании. Мы пожелали ему удачи, но сказали, что считаем маловероятным, что Саддам согласится. 13 января 2004 года Макрейвен обратился к Саддаму, как один высокопоставленный командир обращается к другому. Просьба Макрейвена не содержала угрозы казни, завуалированной или какой-либо другой. Но Саддам отказался подписать или даже прочитать заявление. "Мое достоинство не позволяет мне прочитать его", - сказал он.

Позже Саддам рассказал о своем отказе Биллу, моему заместителю: "Я думаю, что военные власти не понимали ни Ирака, ни Саддама Хусейна, ни кого-либо из людей, вовлеченных в это дело. Этот военачальник... представился историком и говорил о Наполеоне и Муссолини. . . Но, знаете, история Наполеона - это не наша история, это другая история. Я понял, что он имел в виду, что, как и Муссолини, я должен был подписать письмо или меня казнят. Но сколько мне лет? И сколько я еще проживу? Знаете, этот метод нельзя использовать с Саддамом Хусейном. Мне не нужно угрожать, мы должны вести диалог. Когда я говорю о диалоге, это потому, что я верю в диалог, а не потому, что я