юноша, молчаливый белокурый поэт Штейн и немолодой уже господин, служивший в какой-то канцелярии и фамилии которого никто не знал, но все называл и Рудечка или Рудольф Петрович. Он был ни красив, ни некрасив, был загадочен, остер на язык и считался злым. Виталий Павлович не знал определенно и не мог догадаться, кто же из этих трех предпочитаем его женой, но ему было ясно, что куда-то улетела ее любовь к нему и заменилась другим чувством, беспокойным и не радостным. Впрочем, это было настолько заметно, что не ускользнуло даже от глаз Поликсены, которая по рекомендации госпожи Мельниковой заходила иногда в дом Меркурьевых для мелкого шитья и починки.

Наконец Виталий Павлович решил напрямик объясниться со своей женою. Войдя в ее комнату, где она сидела за каким-то письмом, он долго ходил, не зная, с чего начать. Александра Львовна кончила письмо, надписала адрес новый чистый лист перед собой положила и задумался. Думая, что вот время, муж сказал:

– Какое солнце сегодня!

– Да светит солнце, это не часто бывает, – отозвала Саша и снова начала писать, не наклоняя к бумаге раскрасневшегося неровно лица.

Так она окончила писем шесть, запечатала их сургучом и солнце свои лучи перевело с двери на печку, а Виталий все метался, не приступая к томящему его разговору. Александра Львовна долго смотрела в раздумье на огонь, непотушенной свечи, колеблемый быстрыми поворотами мужа, и наконец сама произнесла:

– Ты хочешь спросить меня что-нибудь, Виталий?

Вздрогнув, тот подошел вплотную к стулу, где сидела жена, и, ломая руки, сказал очень громко:

– Слита, нам надо поговорить; я больше не могу так.

– Что же говори, спрашивай! – слегка съежившись отвечала жена; видя, что тот умолк, она снова повторила: – Говори, спрашивай, Виталий, я готова.

– Скажи мне, Саша, кого из них ты любишь?

– Из кого «из них»?

– Ну из этих троих: Графова, Штейна и Рудольфа Петровича?

– Поумней-то ничего не нашел спросить, – как-то облегченно проворчала Александра Львовна и, овладев уже голосом, может быть, и волнением, добавила: – Разбором каждого в отдельности: ты говоришь Графов, но ведь это же мальчик, разве можно серьезно с ним считаться? Я еще не в том возрасте, когда нравятся несовершеннолетие Посмотри, какие письма он пишет, разве мужчина может писать так женщине?

– А он тебе писал?

– Боже мой, не будешь же ты играть в Отелло! Мало ли кто пишет ко мне, я не обязана все показывать тебе, и притом по таким пустякам стоит ли тревожить священную персону супруга?

Она встала, легко прошлась к бюро и, достав несколько узеньких розовых бумажек, сильно пахнувших духами, протянула их мужу, говоря:

– Во-первых, дамская бумага уже предосудительна, и потом смотри…

И, став за спиною Виталия, ничего не разбиравшего в бисерном почерке, стала громко вычитывать: «Ваш, Ваш, Ваш! Я готов на все, делайте со мной, что хотите, принадлежу Вам и духом и телом, я ничего не боюсь! Ваш, Ваш, Ваш».

– Что же ты находишь смешного в этом? Он серьезно тебя любит.

– Как ты не понимаешь! Неужели нужно быть женщиной, чтобы понять, насколько абсурдно подобное обращение? Можно подумать, что это написано не мне, а не знаю, кому… Пойми, ведь все это я могла ему писать, а никак не он мне. Что за перемещение ролей!

– Зачем же ты с ним так ласкова?

– Мне приятно видеть около себя красивых людей, а ласкова с ним не больше, чем со всеми остальными, по-моему.

Александра Львовна говорила весело и свободно, будто в гостиной, и в то же время чувствовалась дружеская откровенность, так что со стороны показалось бы странным, почему это господин так волнуется и расстроенно бегает по комнате, тогда как его собеседница сидит себе на пуфе и рассуждает совершенно независимо. Сделав тура три, Виталий Павлович остановился, руки в карман, и снова начал:

– А Штейн тоже слишком молод для тебя?

– Штейн? Знаешь, я не любительница поэзии; это дело, скорей, Зины.

– Однако он бывает-то здесь и ухаживает за тобой.

– В том-то и пикантность и нос Зине. – Александра Львовна даже засмеялась и, положив руку на мужнин рукав, сказала совсем уже конфиденциально и лукаво: – Зина бы и хотела его залучить, да я не дам, понимаешь!

– Ну, а Рудольф Петрович?

– Что же Рудольф Петрович? Он очень милый собеседник и интересный человек, но я, к сожалению, не демоническая женщина, и мне жизнь еще не надоела, чтобы влюбляться в Рудечку. Притом, в случае безнадежной любви, я бы поискала экземпляр получше.

– Кого же?

– Не знаю, не искала еще и не встречала, – ответила совсем просто Саша.

Тогда Виталий опустился на ковер у жениных ног и, обняв ее, спросил шепотом:

– Кого же ты любишь?

Очевидно, он ждал, что алые уста произнесут: «Тебя, мой друг», но Саша, подумав, потрясла головой и так же просто и раздумчиво сказала:

– Не знаю; по-моему, никого.

Тогда уже Виталий сам рискнул напомнить:

– А меня разве ты не любишь?

– Ну да, конечно, но это не идет в счет…

Обняв ее еще крепче и поднявшись на коленях, муж настаивал:

– Нет, ты скажи по-хорошему.

Александра Львовна, насторожившись, сказала:

– Постой минутку; кажется, стучат в дверь.

– Тебе показалось; так скажи, скажи.

– Что такое?

– Любишь ли ты меня?

– Да по правде сказать, не люблю, особенно когда ты такой, как ты сейчас.

Вскочив, как укушенный, Виталий закричал:

– Саша, Саша, что ты сказала! Это ужасно, забудь эти слова, возьми их назад!

Саша тоже встала и возвысила голос:

– Что ты кричишь на меня? Что я сказала, я и не забуду и не желаю ни забывать, ни брать обратно. Вот тоже новости.

Теперь уже оба бегали в гармоническом соответствии.

– Может быть, мне уехать? – кричал Виталий.

– Делай как хочешь.

– Ты меня выгоняешь?

– Кто тебя выгоняет? Дом – твой!

– Нет – он твой, все переведено, ты позабыла.

Александра Львовна остановилась и, сразу понизив голос, сказала:

– Это – низко с твоей стороны делать такие намеки; ты отлично знаешь, что ничего не изменилось.

– Я вижу сам!

– Что ты видишь?

– То, что вижу.

– Ничего ты не видишь! – досадливо сказала Саша и пошла к двери.

Виталий ее вернул:

– Так ты меня гонишь?

– Никто тебя не гонит.

– Но ты меня не любишь?

– Позволь мне сейчас не отвечать на этот вопрос. Виталий Павлович бросил на пол с треском неразбиваемую пепельницу и прокричал:

– Прощайте, я еду. Вы меня выгнали!

Сашенька пожала плечами и вышла.

Виталий бросился за ней, рванул дверь, но столкнулся нос к носу с Поликсеной, несшей целый