– Вам что угодно? – спросил он, очевидно не узнавая портнихи.

– Я к Александре Львовне, – пролепетала та, роняя свою ношу.

– Ее нет, и меня скоро не будет совсем, совсем; уеду от вас, живите, как знаете.

Сочтя эти фразы за приглашение к разговору, Поликсена участливо и робко молвила, моргая глазами:

– Зачем же вам уезжать, Виталий Павлович?

– Приходится, – трагично произнес тот, садясь к окну; видя, что Поликсена молчит, он повторил с добавлением: – Приходится, когда жена выгоняет.

– Может ли это быть? – воскликнула портниха, всплеснув руками.

– Выходит, что может быть, – пожав плечами, произнес Виталий и, помолчав, прошептал: – Куда я денусь?

Поликсена, осмелившись, наклонилась к нему и тоже шепотом посоветовала:

– К сестрице, Клавдии Павловне.

– Ее здесь нет, она в деревне.

– В деревню, – более оживленно подсказала девушка…

Но Виталий Павлович пропустил как-то мимо ушей ее шепот и вдруг, взяв Поликсену за обе руки, спросил:

– Вам жалко меня, Поликсена?

– Еще как жалко-то! Мне и барыню жалко.

Не дослушав конца, Виталий воскликнул, будто его осенила внезапная мысль.

– Я перееду на время к вам!

– Чего это?

– На время я перееду к вам, понимаете?

Поликсена, покраснев и затрепетав как-то, заговорила быстро:

– Да что вы? Пожалуйста, пожалуйста. Удобно ли вам будет? Боже мой.

– Я так решил, вы не оставляйте меня, Поликсена. Оденьтесь, выйдем вместе. Вы не знаете, как мне трудно.

Поликсена теперь сама взяла руку Виталия обеими руками и произнесла тихо:

– Не надо горевать, всем трудно; нужно быть веселым, Виталий Павлович, и всем будет легко и ласково. – Потом побежала за кофточкой, бросив на лету: – Ждите меня у ворот!

Виталий долго стоял, прижав лоб к оконному стеклу, потом обозрелся, перекрестился и быстро пошел к передней, жалостно думая о своей судьбе.

VIII

Виталию Павловичу было до слез жалко себя самого, когда он укладывался на Поликсениной кровати, меж тем как девушка поместилась в большой половине с горшочками, но вместе с тем ему было и сладостно переносить незаслуженную обиду, позор, особенно на глазах этих простых и, как ему казалось, сочувствующих людей.

Поликсена действительно сочувствовала Виталию Павловичу, как она сочувствовала всем несчастным и, видимо, страдающим, особенно если они оказались таковыми вследствие романических причин. И, улегшись на крутом сундуке, Поликсена не смыкала глаз, все думая о судьбе господ Меркурьевых и Мельниковых, строя небывалые романы и вплетая туда неожиданно и странно Андрея Ивановича Толстого, без которого не обходились ни одни ее мечтания, хотя бы самые фантастические. Так и теперь при лампадном мерцанье из-за занавески ей чудился подпоручик в какой-то необыкновенной и вместе с тем знакомой форме, стоящим на возвышении, а вокруг него толпились женщины и мужчины и в числе их Александра и Зинаида Львовны, их мужья, и сама Поликсена в отдалении стояла, как чужая, на берегу канавки, за которой расстилался широкий луг, где и имел место вышеописанный апофеоз господина Толстого. Эта картина была, так сказать, заключением воображаемых подвигов и романов Андрея Ивановича. Поликсена была возвращена к действительности стонами и легким шорохом, доносившимися из-за перегородки. Помолчав некоторое время, она тихонько окликнула:

– Виталий Павлович, а Виталий Павлович, это вы? что с вами, голубчик?

В ответ стенания усилились, а шорох несколько стих. Поликсена побудила Кузьму Тихоновича, но, видя, что это бесполезно, сама встала босою и, открыв немного занавеску, увидела гостя в белье стоявшим на коленях перед столом, за которым висели иконы. Он крестился, кланялся и стонал все громче и громче, наконец приник головою к краю стола и замолк. Поликсене стало невыносимо это зрелище, и она снова принялась тормошить своего дядю, но тот спал, как убитый. Постояв в полутьме и беспокоясь теперь уже тем, что стоны прекратились, она окликнула Виталия на этот раз уже полным голосом:

– Виталий Павлович, да что с вами, Господи Боже мой!

Тот встрепенулся, провел рукою по лицу, присел на коленях и, будто проснувшись и не понимая, откуда раздается звавший его голос, воскликнул:

– Кто это? Где я?

– Это я – Поликсена, конечно. Неужели вы все позабыли?

– Помню, помню. У вас добрая душа, а Сашенька-то, Сашенька!..

Все еще стоя у занавески и придерживая рукою расходившиеся ее половинки, Поликсена посоветовала:

– Ложитесь вы, голубчик, спать, ради Бога!

– Сейчась, сейчас! Я теперь совершенно спокоен, – раздалось из другого отделения, и вскоре послышался скрип кровати, на которую рухнул Виталий Павлович, но или сон бежал его глаз, или он нашел, что не всю свою и чужую жалость он истощил, так как теперь уж он окликнул хозяйку, не отходившую от занавески:

– Поликсена, вы здесь?

– Здесь, здесь, куда я денусь! Да что же вы не спите? Может быть, вам неудобно или свет мешает?

– Нет, отлично, мне просто не спится, да и как спать, можно ли? Можно ли? – Помолчав, он продолжал: – Поликсена, подите, посидите здесь.

– Ну, постойте, оденусь немного. Она придвинула стул к кровати и зажгла свечу, от которой тени, более черные, нежели от лампадного сиянья, перегибались со стен на потолок. Виталий лежал ничком, закутавшись в одеяло, и, казалось, плакал. Поликсена будто про себя произнесла:

– Бедненький, бедненький! Каково так мучиться? А все она – любовь-злодейка!

Виталий Павлович заерзал в досадливом нетерпении и вдруг, откинув одеяло, спустил ноги, поднял взлохмаченную голову и прошептал, схватив Поликсену за руку:

– У вас есть серные спички? Та испуганно ответила:

– Нет.

– Ну так уксусная эссенция? Что-нибудь, что-нибудь!

И, забыв о присутствии девушки, в одном белье стал бегать по каморке, ища глазами какой-нибудь жидкости.

– Что вы, что вы, Виталий Павлович? Грех какой! Сейчас дяденьку скричу.

И она заплакала. Наконец гость бросился к занавеске со словами:

– Красок выпью, красок, киновари кровавой, желтой охры!

Но Поликсена, моментально перестав плакать, подбежала к Виталио и, схватившись обеими руками за его рубашку, подтащила его к кровати, снова туда бросила и закрыла одеялом. Тот охотно позволил проделать это над собою и закрыл глаза, словно утомленный бореньем. Поликсена жалобно посмотрела на перегородку, за которой почивал сном праведным дяденька Кузьма Тихонович, и прошептала:

– Господи, вот наказанье-то!

Открыв глаза и устремив их на потолок, Виталий Павлович начал слабым голосом, будто вспоминал слегка забытую роль или собирал обрывки бреда:

– Я ли не любил ее? Я ли не отдал ей все: жизнь, любовь, состояние? и что же? Ужасно, ужасно! А ведь она неплохой человек: она пряма и горяча; что же тогда другие? Страшно подумать! Из собственного дома, как тряпку, как выжатый лимон, меня вышвырнули. Я не ропщу, не каюсь, я