– Приходи, посмотри, что от меня осталось! – приглашал он.

Запомнился один разговор. Я ему позвонила по деликатному делу. Попал в беду Стрелер: у него нашли кокаин, грозила тюрьма. Французские коллеги (Стрелер руководил «Театром Европы» и часто жил во Франции) обратились с петицией к итальянскому правительству в защиту «национальной гордости». Тогда зашевелился и «Пикколо», тоже составили петицию. Мне позвонили:

– Юля, нужны громкие имена, собери хоть несколько подписей!

И я стала обзванивать людей с громкими именами. Моравиа согласился сразу. Паризе отказался – мол, я уже давно ничего не подписываю. Лучше приезжай в Понте ди Пьяве навестить меня, я долго не протяну… (Проклинаю себя, что не поехала в тот же день).

А Мессина заартачился:

– Зачем ты хлопочешь об этом лицедее?

– Но Франческо, Стрелер – выдающийся режиссёр, а значит и актёр, это его профессия! И, главное, он был самым близким другом Паоло Грасси…

– Ну ладно, раз так, подпишу.

Ловлю себя на том, что не могу вспоминать об этом своём «культуртрегерстве» всерьёз, одолевает скепсис: из добрых дел выглядывало советское свиное рыло. Мэр Болоньи Дзангери привёз в город-побратим Харьков, кроме представительной делегации, гору болонских деликатесов – задумал угостить харьковчан, «людей с улицы». Его тяга к народу, однако, шла вразрез с советскими порядками, за прощальный ужин уселась исключительно номенклатура. Назавтра, в день отъезда, мэр в сердцах всучил мне колесо сыра – пармезана, наказав:

– Раздай простым людям в Москве!

Тогда, в Харькове, я отвела душу только с Дези Лумини, собирательницей и исполнительницей песен Италии – всё свободное от пустых тусовок время я рифмовала по-русски итальянский фольклор, а на концерте, из-за кулис, в микрофон предваряла этим русским текстом Дезино пение под гитару. Сольный концерт Дези Лумини стал гвоздём всей побратимской программы.

Аналогичная история получилась с Итальянской неделей в Баку, городе-побратиме Неаполя. Неаполитанцы расщедрились, загрузили целый самолёт. Чего там только не было! Выставка кожевенных изделий и обуви, гастрономия, семена цветов и овощей, выставка акварелей школы Позиллипо, показ мод, футбольная команда… Печь для выпечки пиццы была предназначена в подарок городу, а накануне закрытия Недели предполагалось с утра до вечера угощать всех желающих. По поводу этого «дня открытых дверей» бакинцы скептически посмеивались, мол, держи карман шире. И впрямь: «людей с улицы» в пиццерию не пустили, а ингредиенты упаковали в увесистые пакеты, которые с заднего хода, на чёрных Волгах, отбыли в неизвестном направлении.

Уже в первый бакинский день меня покоробила железная советско-восточная иерархия: кому ездить на автобусе, а кому на автомобиле, кому обедать в зале-люкс, кому – в общем. На открытии Недели в филармонии мне шепнули, что в последнем ряду сидят два милиционера откуда-то из глубинки, два бывших участника итальянского Сопротивления. Моим настоятельным советом посадить их в президиум пренебрегли: каким-то нижним чинам (небось, ещё и отсидевшим своё!) соседствовать в президиуме с отцами города… Как можно! Дело ограничилось пожатием рук участникам Сопротивления главой итальянской делегации.

Однако, будем справедливы. Случались и «мероприятия» со знаком плюс. Скажем, гастроли труппы Проклемер-Альбертацци в конце 60-ых гг., потребовавшие от меня разнообразных умений и полной отдачи. Это был первый подобный опыт в моей творческой биографии. Опыт, удавшийся на славу. Хотя началось с накладки. Ответственный за турне малокультурный чин министерства культуры (из вертухаев, после закрытия лагерей их часто трудоустраивали по линии культуры как «не требующей специализации») не удосужился выяснить, есть ли на русском языке «Агамемнон» Альфьери (в стихах) и «Такая, как ты хочешь» Пиранделло, пьесы репертуара турне. А они никогда на русский не переводились. Вертухай продержал их полгода в сейфе и позвал меня за месяц до гастролей. «При вашем опыте…», – увещевал он меня, возмущённую, полагая, что я сяду в кабину и заговорю стихами. Ничего не поделаешь, я побушевала-побушевала и сдалась. Корпела дни и ночи. Успела. Перевод получился, что положило начало, раз в кои веки, счастливому стечению обстоятельств.

Устроили два прогона, специально для меня, чтобы уложить русский текст в итальянский, синхронизировать: я следила за артикуляцией по губам.

Анна Проклемер и Джорджо Альбертацци актёры-интеллектуалы. Хороши собой. Влюблены. На Анне серо-бело-красное платье из пластика. Тяжёлый, как для сцены, грим. Садясь в норковой шубе на ступеньку запущенной лестницы, пошутила:

– Ничего, шуба не моя, мне одолжила подруга, – у меня на днях обчистили квартиру.

За ними, звёздами, хвост поклонниц, fans. Дочь Анны – шестнадцатилетняя толстушка Антония Бранкати. Отношения между матерью и дочерью натянутые; Антония не может простить маме, что та бросила её, девочку, с отцом, писателем Виталиано Бранкати, в Катании. (Анна, хоть и вышла замуж по любви, не выдержала оседлой семейной жизни, вернулась в театр, к жизни на колёсах). Джорджо из тактических соображений не упускает случая восторженно отозваться о писателе Бранкати. Анна, со своей стороны, корит дочь за нерадивость: надумала стать переводчицей – учись, а не разгильдяйствуй. Это в кулуарах. А в театре…

В Малом аншлаг, яблоку негде упасть. Я синхроню из царской ложи со своим переводом перед глазами, вижу сцену, актёров, их мимику – оптимальная ситуация! В зале радуют знакомые лица – Райкин, Любимов… И мои Букаловы, Станевские. Публика то и дело разражается аплодисментами, в конце акта – буря, в конце спектакля – шквал, а когда Анна на бис читала письмо Татьяны Онегину (она учила русский язык в римском университете) – овация, зал вставал. И так все десять вечеров.

Смею думать, что тут была и моя заслуга: у зрителя в наушниках неназойливо журчал точно уложенный перевод, так что он не заглушал голосов актёров – бархатный баритональный Джорджо-Агамемнона, сочный контральтовый Анны-Клитемнестры. Ещё десять спектаклей в Ленинграде, успех не меньший, если не больший – уж очень благодарная аудитория. Настроение в труппе приподнятое, выкладываются. Правда, мне труднее. Синхронная кабина «Клуба им. Первой Пятилетки» (ну и названьице!) размером со шкаф, без вентиляции, где-то на верхотуре. Не окно, а смотровая щель на сцену, актёры – вне моего поля зрения.

Во время антракта спускаюсь в фойе, слышу:

– Ребята, знаете, кто переводит? Юлька Бриль!

Маститые «ребята» – мои однокашники – окружили меня, затискали, зацеловали.

Объясняют – филологи – в чём секрет успеха: донесено не только содержание, сохранена форма, тембр голосов, звучание благозвучнейшего из языков.

Джорджо, премированный англичанами Гамлет и классный интерпретатор Достоевского, просит меня устроить ему встречу с серьёзным достоевсковедом. Доктора наук Фонякову он сразил своей эрудицией, доскональным знанием не только всех произведений, но подробностей биографии, выступлений, переписки, вариантов.