– Есть немного, а ещё я красивый, умный и скромный.

– Угу! Уже в шаге, чтобы втрескаться по уши. Как раз мой тип. Ну ты это, тип, скажи мне, что со мной будет на самом деле? Не боись, бежать мне некуда. Руби, как есть.

– Как есть – сурово, розочка, – он разводит руками, а потом ставит их крышей у губ. – Мы не знаем, что станет с тобою после извлечения. Может, тебя и самой не станет.

Внутри всё оплывает, что та свеча. Ох-ох-не-дай-бог, прям. Невеселая перспективка. По спине как игольником провели, бррр.

Эд белый чё-т грустнеет, будто жалеет и впрямь.

– Понимаешь, – говорит, – твой мир – один из Призванных. Люди из нашего мира давно научились призывать миры, но всегда подавали это так, будто сами создали.

– Это же нечестно!

– Ещё как нечестно! – соглашается он.

И лысик поддакивает: так и есть, так и есть. Как птица-свирестёлка. Единственная в Залесье.

– В общем, летают все миры в больших пузырях. Летают и тонко так звенят, люди из нашего мира, – у нас их называют писателями, – слышат этот звон. Им кажется, что звенит-то у них в голове – струны лиры. Зов музы. Как только не придумывают. И начинают усиленно призывать мир. Тот приближается, и они прокалывают пузырь, залезают внутрь и начинают игру. Игры – книги. Но на самом деле это лишь чужая реальность, которую записали буквами. Перевели в знаки. Создали код.

Не фига не понятно. Чуйкой угадываю. Пытаюсь по-бырому в башке уложить и выдаю:

– То есть, чтобы меня вернуть, меня тоже надо как-то превратить в буквы?

– Молодец! – говорит и хлопает по плечу. – Только для этого нам надо, чтобы пациент выжил. Потому что извлечение Розы никогда прежде не проводилось.

Мотаю головой.

– Великий Охранитель сказал, что роза нужна ему. Потому что наш пузырь дал трещину и сонник вырос. Так что – пшык, ребята. Она мне и самой нужна. Можете на куски порезать – не отдам!

Руки на груди складываю. Смотрю исподлобья.

Лысик ухмыляется.

– Эдуард Феликсович, вы позволите сопроводить нашу гостью… в комнату раздумий?

– Конечно, мы ж не варвары. Милых девочек на куски не режем.

И масленый весь, хоть вытирайся. Кажется – вся в жиру.

Лысик кивает и приглашает к двери. Уныло плетусь, потому что от него точно хорошего не будет. Он мне одни беды несёт. Выберусь отсюда – и больше с лысыми ни-ни. Дурная примета для меня.

Он открывает комнату и загораживает вход, чтобы я не видела.

– Посиди тут и подумай.

Отходит, и теперь вижу и пячусь.

Там, обвитые проводами, мирно посапывают спящие.

Но лысик вталкивает меня внутрь, захлопывает дверь и включает вой.

Сначала – колочусь и ору. Но бесполезно. Сползаю вниз, притихаю, сил нет, только злость. И будто тяжесть такая, как гири привязали.

А тут они начинают просыпаться …

…миру конец…

И так агония затянулась.

***

…чем ближе мы подъезжаем, тем гуще смог. Зловонный, зеленоватый. Дышать таким – проще сразу лёгкие выхаркать. Город – сквозь такой туман – нечёткий, как на смазанном фото. Но подъезжаем ближе, фокусируюсь и замираю.

Мусорный город. Серый, подёрнутый плесенью. Замурзанные палатки, и утлые домишки и обломков брёвен, сараюшки, гниль, нечистоты. Покорёженная техника, разбитая посуда, вздувшие трупы животных, по которым снуют другие животные. Уродливые дети, орущие и дерущиеся в пыли.

Паноптикум.

Клешни, плавники, хвосты, уши.

На мгновение мне кажется, что передо мной оживает и движется гравюра «Desidia» («Лень») Питера Брейгиля Старшего.

Замотанные в тряпьё, словно только что ограбили мумию, эти создания смотрят на наш кортеж настороженно и недобро.

Подозреваю, из-за Тодора.

Он же смотрит только на дорогу. Ведёт красиво – чётко, уверено. С таким водилой – хоть в ад.

Рано радуюсь. Тормозит резко, взрывая пыль. И все соглядатаи мигом испаряются, словно морские анемоны, которые ненароком тронули. Пырх по норам! И глазами шарят.

Тодор выскакивает, злющий, хватает за шиворот зелёного – откуда только силы взялись! – трясёт того:

– Идиот! Как ты мог допустить? Ты же тут главный!

Тот виновато лепечет, младенец младенцем:

– Ыыы! Надурил, да. Но когда прибежал, уже поздно было – девчонку бы сгубили только.

– Лучше всех нас, да?

Голос шипящий, а всё равно звучит металлически. Аж сам трясусь, чувствую себя на месте ХалкоШрека.

А Тодор прям полыхает. Алый плащ сейчас лениво лижется по ветру, будто пламя костра.

– Сколько мне вас учить, ушлёпки, а?

– Прости… сглупили… Боялись оторвать сонника! – подвывает здоровяк. Тодор отшвыривает его, брезгливо, как бросают противное и грязное, и оборачивается ко мне:

– Со мной пойдёшь, этим, – указывает большим пальцем себе за спину, – нельзя. Они и так падшие. Ниже некуда. А ты неотсюдашний. Может, пронесёт.

И пока я выбираюсь из машины, он скидывает плащ и стаскивает перчатку. Рука у него – механическая. Как у Терминатора, только не человеческая, а демоническая скорей – когтистая, страшная. Нажимает что-то на запястье – и ладонь вся в огне. А за спиной – выстреливают и разворачиваются громадные крылья из тонких медных пластин.

Голливуд нервно курит.

Это реально круто. У меня отвисает челюсть. И, как в детстве, когда забираешься на колени к Деду Морозу, хочется сказать: «А можно потрогать?»

Только ведь припечатает и будет прав.

Спутники наши тоже рты приоткрывали, и выражение на мордах – так и рухнут сейчас в ноги с воплем: не губи, барин!

Да я и сам еле держусь, чтобы не рухнуть.

Но когда он со мной о подвигах начинает говорить, весь шарм мигом испаряется. Я на подвиги не ходок.

Не озвучиваю, но ему и не надо.

Читает меня и ухмыляется, довольный собой:

– Тебе же нужен билет?

– Есть такое дело.

– Ну тогда лапами своими быстрее перебирай, мы и так засиделись.

И взлетает, с таким грохотом и лязгом, что мне вспоминается, как на нашем сарае ветер крышу железную сорвал и долго громыхал ею, заставляя вздрагивать и тянуть одеяло до ушей.

Трусцой бегу за ним, не оглядываюсь. Чую затылком любопытные взгляды.

Не лезут. Ждут. Затаились.

– На кого идём? Что за зверь?

– Был зверем, – бросает он сверху, – сонником. Теперь вырос. Стал низшим грехом: Desidia, Ленью. Всю округу уже поразил. Ещё проволындаемся – обратится в смертный.