И уносится, как на реактивной тяге.

А я хватаюсь за бок, сгибаюсь и дышу через раз. Всю жизнь освобождение от физры, а тут – кросс сдавать. Без подготовки.

И воздуха здешнего, дурного, нахватался, першит и выворачивает теперь.

Вижу, из ближайшего строения, похожего на трухлявый пень-переросток, выглядывает милашка. Вправду милашка, по сравнению с теми, которые до сих пор встречались тут. Да ещё и рыженькая. Одежды нет ничего: лифчик, шорты, рваные чулки в сетку и тяжёлые бутсы. Манит пальчиком, улыбается.

И я решаю: да ну его всё – и Тодора, ангела недоделанного, и мутантов этих, и билет на проклятый поезд. Здесь тоже хорошо может быть.

Всегда верил, что подлинного творца всегда встретит Беатриче и уведёт в рай.

Улыбаюсь в ответ и шагаю к ней.

***

…красота умерла полтора столетия назад, когда боги заснули. Небесная твердь покачнулась, едва не гробанулась и не накрыла всех. Говорят, тогда нас спасли ангелы, они запустили сильфид – тайное оружие, которое херачило дай боже. А на крыше Дома-до-неба зацвела Роза Эмпирея. Луч из неё ударил небо, прошил твердь, и она замерла, зависла на том луче, как жук на иголке. Сияющий поезд отвёз лучших и чистейших Туда. Они создали лаборатории спящих. Пришёл Великий Охранитель, приволок свои интердикты, и мир устаканился. Его больше не качало.

Мой качает теперь.

Спящие пробуждаются.

Что они сделают? Уронят на нас небо и – пиу-пиу всех, из своих супер-пушек. Нужны мы им, покорёженные?

Говорят же, что падшие, да и всё Залесье, только потому появилось и стоит, что спящим снятся кошмары. Мы – порождение их жутких снов. Так рассказывает баба Кора и старейшие.

Вон, ближайший ко мне шевелит рукой. У второго глаза под веками – как бешеные – крутятся. Жуть.

Забиваюсь подальше.

Были бы тут Гиль или даже Тотошка. Или пусть хотя бы Фил. Кто-то. Мне бы помогли.

Ещё не хочу умирать. Не собираюсь как-то. А спящие точно убьют меня. Когда были богами – убивали всех неугодных. А как мне угодной стать, если дрыхнуть им помешала. Сама бы убила: не выношу, если будят.

Может, стоит первой? Вон они все в трубках. Что если дёрнуть? Пусть задохнутся. Всё равно от них только беды.

Встаю по стеночке. Подхожу. Совсем безобидные. Чё-т жалко. И мерзотно внутри, словно в яму с червями лезть. Вытяну трубку – и рухну в эту гадость.

Жмурюсь, цапаю за плечо, трясу:

– Эй! Ну эй!

А у самой зубы цокотят: бужу спящего! Очуметь! Скажи кому у нас: покрутили бы у виска. Долбанулась Юдифь, не иначе, сказали бы. И жалеть болезную стали.

Нужно посмотреть.

Ух!

Он тоже открывает глаза и пырится на меня!

Немею.

Потом вспоминаю, как мы играли с Тотошкой: ставишь руки треугольно над головой – ты в домике, тебя не видно. Ныряю в домик.

А спящий привстаёт. Прокашливается. Сам срывает трубки.

Вот, не сдох бы! Надо было колоть!

Ща достанет свою пушку – пиу-пиу! – и хана мне. Совсем хана! Ноги дрожат. И хочется не только в домик, но и под коврик. Вон тот, что у нар их лежит.

Нырь, под ковриком. Не страшно.

– Маша? – хрипит он и всё ещё пырится. Будто вспорол и теперь выворачивает.

У нас когда-то говорили: что дом – это крепость. Ну это тогда ещё, когда Разрух не было и жили не в холщинах. Мой дом – ни фига не крепость. Поэтому вымётываюсь из дома и шарахаюсь к стенке. Тут стоит какая-то хрень – длинная и плоская. Отоварить пойдёт. Вооружаюсь и в стойку, как Гиль учил.

Спящий поднимает руки вверх, лыбится грустно:

– Машенька, что они с тобой сделали?

И показывает на голову. Понимаю – патлы мои. Это чтобы сразу видели: не Маша! Но он не понимает. Продолжает скалится, как-то нервно, и болезненный весь, с кругами и бледный.

– Я не враг тебе, Машунь. Чтобы они с тобой не сделали, ты останешься моей драгоценной крестницей. То-то Юрка, – кивает на нары рядом, – будет рад. Чем-то они его совсем дурным накачали.

Слушать слушаю, но сама хрень из рук не выпускаю. Стою прочно. И понимаю: перестало трястись. Видимо, кто-то остановил. А значит …

– Выбираться надо, Маша, – говорит он, и с нар вниз, на тот самый коврик.

Слабый, видать. Спал долго, со сна все как дитёнки. Тянет руку ко мне. Почему-то жалею. Отбрасываю хрень и к нему. Здоровый, тяжёлый. Едва поднимаю и к стене приваливаю. Сама запыхалась, дышу, как тот карпокраб без воды.

– Юрку поднимать надо.

Мотаю головой.

– Двоих не утащу.

– Что ты, – говорит ласково, – я сам буду.

Только где ему, хилый вон.

И тут топот. Влетают трое белых. Один с ширялкой.

Спящий только крикнуть успевает:

– Маша! За меня!

Ныряю чуть ли ни кувырком. Он большой, прячет надёжно. Тут ещё и тумба. Урчит, лампочками мигает. Сажусь за неё, прямо на пол, и смотрю, не отрываясь…

Мой спаситель успевает подхватить ту самую хрень, что я кинула. И держит её куда ловчее. Ближайшего белого отаваривает лихо и люто.

Тот грохается мордой, грузно. И под ним ковёр напитывается красным.

Алый ручей бежит ко мне, переливается, хищный. Отпрыгиваю, прикрываю рот, чтобы не заорать.

Потому что вспоминаю вдруг: и Подземелья Шильды, и почему ненавижу людей в белом.

Глава 9. Пробуждение

…несколько мгновений между нами ощутимо искрит. Играем в гляделки. Сдаюсь первой: взгляд Бэзила с оттенками – жжёт злостью, остужает презрением.

Колотит от ярости и эмоциональных качелей. Но только прикрываю глаза, чтобы немного успокоиться, как пылающая голубым плеть, будто змея, взвивается в мою сторону. И замирает… почти возле лица.

Воздух густеет, и мы вязнем в нём, как мушки в янтаре. Дышать тяжело и жарко. К тому же всё онемело. Кажется, живут только глаза, а сама умерла, раздавленная, с приоткрытым ртом.

Между нами возникает – именно так, выходит из воздуха, будто там, за маскирующей шторой, дверь, – человек в белоснежной сутане. Дракон на кокарде его фуражки – серебряный, а не золотой, как у инспекторов и дознавателей.

Седой, а светло-голубые глаза – ледяной водой окатывают, куда девается пыл.

Давление ослабевает, он дёргает на себя плеть Бэзила – не морщась, хватается за огненный «хвост» – и мой кристалл тоже, по мановению пальцев, вырывается из-под ноги, как живой, и прыгает ему в ладонь.

Физически ощущаю, как в камерах осужденные шарахаются прочь. Девочки же наоборот, приникают к решётке, хнычут, лепечут.