Внезапный грохот, разнёсшийся по маркету, отдаваясь эхом от стен, ошеломил «парня», сбив на секунды с толку. Но этого вполне хватило: Алексей выпрыгнул из-за прилавка, выпустив из игрушечного пистолета тому в лицо два залпа разлетевшихся дробью пулек. «Плохой парень», дико визжа от неожиданности и дикой боли, выронил пистолет из рук и схватился за лицо, вереща что-то похожее на: «Я ничего не вижу».

– Аста ла виста!

Алексей ударом по голове вырубил «плохого парня» и направился к холодильникам с замороженными продуктами, где пряталась девушка…»

…Гаврилов прошёл на кухню и достал из холодильника пачку шестипроцентного молока, сделав два больших глотка, после чего рукавом куртки камуфляжного костюма вытер рот.

– Как он? – негромко спросил подошедший к Алексею майор Архангельский, кивая в сторону Разумовского, ковырявшего пальцами в ушах от гула, всё ещё стоявшего в голове.

– Быстро схватывает, – ответил Гаврилов, – конечно, за такое короткое время всему необходимому не научишь, но кое-какие приемы с пистолетами и «Калашниковым» он всё же освоил, чтобы не быть застигнутым врасплох.

Архангельский похлопал его по плечу:

– Хорошо, Алексей.

«Матрицу» братьев Вачовски Разумовский считал одним из лучших фильмов с Киану Ривзом. И хотя к поклонникам творчества этого актера он себя не причислял, а даже находил его нелепым из-за кривоватой походки, но, определенно, «Матрица» без Киану уже совсем не «Матрица». Но больше всего Серёже нравилась вложенная в основу ленты революционная идея, что твоя жизнь – это сон, и что всё происходит не столько с тобой, сколько с твоим сознанием.

Как там говорил Нео?

«Мне не нравится идея невозможности изменять собственную жизнь».

Как верно подмечено! Особенно в существующей действительности. Лежащий на полу Разумовский откатился в сторону от приблизившегося противника, стремящегося нанести удар прямой ногой. Насколько позволяли оставшиеся, но с каждой секундой тающие физические силы, он быстро поднялся на ноги и встал в защитную стойку. Тело ломило от ударов, уклониться от которых с каждым разом становилось всё тяжелее, и счет которым он уже давно потерял. Взгляд затуманился, разум отключился, предоставив управление телом инстинктам и чувству самосохранения.

Противник Разумовского – инструктор Марк Крицкий, специалист по боевой подготовке. Несловоохотливый малый. Таким определил его для себя Сергей после первой встречи, начавшейся с непредупреждённого спарринга и окончившейся вывихом правой руки и разбитой губой, если не считать многочисленных ссадин.

Марк внезапно возник за спиной Разумовского, нанеся в корпус три точных удара, от чего Сергей, словно подкошенный, рухнул на пол. Острая боль пронзила тело и отдалась в пятках. Сергей не знал, сколько времени уже отбивался от постоянных атак Крицкого, появляющегося, словно призрак, из царившего в тренировочной комнате полумрака, и так же исчезающего после проведенной серии ударов. Саднил левый бок, сильнее пострадавший от бесконечных ударов; Разумовский рукавом вытер с лица пот. Он чувствовал, что ещё парочка таких серий, и он больше не поднимется.

Необходимо было отключить инстинкты и начать думать головой.

«На его стороне знание комнаты, атмосфера полумрака, физическая выносливость. Я истощен, практически подавлена воля к сопротивлению. Никаких преимуществ».

Мозг работал в режиме форсажа. Шорох справа. Разумовский подался влево и стал отступать назад.

Крицкий появился чуть правее Сергея, нанеся два удара, нацеленных в лицо. Первый Разумовский блокировал, от второго увернулся, продолжая отступать назад, пока не упёрся в стену.

«Твоё истощённое состояние и есть преимущество», – подал сигнал мозг.

Можно попробовать использовать этот фактор против Марка. Подпустить его поближе для завершающей серии ударов, дав понять, что сил сопротивляться не осталось, а там сбить подножкой и перевести на болевой…

…Как всегда помятый, но довольный, первым из тренировочной комнаты вышел Разумовский, чем вызвал неподдельное удивление майора Архангельского и остальных инструкторов объекта. Следом с понурой головой и чуть прихрамывая, появился Марк, придерживавший вывихнутую левую руку. На щеке Крицкого красовался саднящий кровоподтек, нижняя губа была разбита – результат контрольного удара ногой после проведенного Разумовским боевого приёма.

* * *

Разумовский и Крицкий допивали по второй бутылке нефильтрованного пива, предусмотрительно припасенного Марком. Они о многом разговаривали, но больше о жизни.

– Я, наверное, один из тех, кто попал в органы, можно сказать, случайно, – начал рассказ Марк, – сам и не помышлял о службе. Собственно говоря, после окончания сверхсрочной в десантуре дал слово – с погонами покончено…

«… вернулся в конце сентября, как раз под уборку поздней капусты, а там к ноябрю и к заколке свиньи. Мамка одна не справлялась, силы ввиду возраста у неё были уже не те, что раньше. Вот и решил, настала пора возвращаться домой. Да вот только дом, как, оказалось, изменился до неузнаваемости. Некогда тихое и спокойное село, в котором каждый друг друга братом называл, превратилось в гниющую дыру, пугающую пороком, разгулом наркомании и алкоголизма. Изменилось абсолютно всё: жизненный уклад, ценности, понимание добра и зла, что ли.

Когда уходил в армию, то провожала вся деревня, каждый сосед дал с собой что-то в кулек. Кто сальца, кто колбаски конской, кто сыра домашнего, даже вареной в мундире картошки. А вернулся, когда сходил с автобуса на остановке, то увидел одетого в лохмотья, еле державшегося на ногах от перепоя и дрожащего, словно молодая березка на ветру, пьяницу, который один меня и окликнул:

– Служивый, – прохрипел его голос, – подкинь на хлебушек червонец.

Присмотревшись, узнал в этом качавшемся подобии человека дядю Николая, некогда державшего самое большое стадо коз, славившихся на всю округу молоком. Эх, какое молоко давали его козы – сладкое, с легким привкусом луговой травы. С краюшкой белого хлеба – просто песня, как таяло во рту.

Меня аж всего передернуло, когда воспоминания налегли на увиденную через столько лет действительность.

– Дядька Николай? – не веря своим глазам, спросил я.

На какое-то мгновение его глаза прояснились, словно ожили, сверкнув тем блеском, что излучали ранее.

– Маркуша? – голос, и без того хриплый, ещё больше осип.

Он, приблизившись совсем вплотную ко мне, хлопнул по плечу.

– Дай червонец, – и взгляд его снова затуманился, обезличив и превратив не более чем в пьяницу, которого я и встретил.

Молча развернувшись, я пошел вниз по улице к своему дому. Дядя Николай силился крикнуть что-то вдогонку, но только неразборчиво прохрипел, а потом и вовсе изошёл кашлем.