веслах в туманное ничто — в молоко парящего мутного утра. Отдыхающие соседи по берегу еще почивали в своих шатровых палатках, их изнеженные городские псы не отставали от своих хозяев и тоже дрыхли без задних ног и службу не правили. Лишь рыбаки в резиновых лодках то тут, то там болтались на якорях. В роли якоря часто выступал простой вульгарный кирпич. Рыбаки отрывались от поплавков и, задержав на мне на пять-семь секунд свои затуманенные взгляды, опять вперялись в едва намечающуюся поклевку.

Великий Стивенсон в своей байдарочной книге «Путешествие вглубь страны» иронизировал: «Кроме коров, мы не видели ни единого живого существа, если не считать нескольких птиц и множества рыболовов». Ну не был Стивенсон рыболовом, и этим все сказано. Не знал этой испепеляющей страсти, иначе бы не написал, что у рыболовов в головах вместо мозгов мотки перепутанной лески. По-моему, трудно придумать для рыболова оскорбление, более ядовитое и чудовищное. Автор «Острова сокровищ» все же мирился с их существованием: «Удильщик — это весьма существенная часть речного пейзажа, а посему заслуживает известного признания со стороны байдарочников».

Солнце рассеяло туман, и впереди завиднелись ажурные конструкции нижегородского моста. Вяло работая веслом, экономя силы и больше полагаясь на проворное течение, я приближался к пригородам Нижнего. Справа потянулись производственные здания завода «Красное Сормово», за ними маячили многоэтажные башни городских кварталов. За мостом жилые новостройки вышагнули прямо к берегу Волги. Наверное, хорошо жить на пятнадцатом этаже в квартире с видом на волжское раздолье. Хорошо, но беспокойно. Или, скажем так, — малоуютно. Дом — это прежде всего тишина, отдохновение. Человеку милей береза за окном, прибитый к стеклу осенний кленовый лист, чем гудящие караваны сухогрузов и танкеров. Марсовая бочка впередсмотрящего мало пригодна для устройства семейного очага. На такой беспокойной высоте вьют гнезда орлы и устраивают свои лежки снежные барсы, человек же заболевает какой-то непонятной, не указанной ни в одном справочнике болезнью.

Достигнув стрелки при впадении Оки в Волгу, вхожу в устье. Сразу за мостом через Оку старенький зеленый дебаркадер. Причаливаю, поднимаюсь на палубу. Шкипер ушел на обед, его замещает молодой племянник по имени Игорь, тут же с легкостью согласившийся принять мою лодку под охрану. От дебаркадера отправляются пассажирские катера пригородного сообщения — вооруженные тяпками, серпами, отягощенные сумками с провизией, нижегородцы отбывают за город на свои участки в шесть соток для работы и, конечно, отдыха. Потому что, когда у вас участок у самого берега Волги, прополку сорняков и полив вызревающих огурцов вы будете чередовать с купанием и рыбалкой. Если вы не враг самому себе.

Трамваем под номером один доезжаю до нижегородского кремля. Кремль — сердце города, его исторический центр, средостение его славы и памяти, именно здесь дружинники князя Георгия, внука Юрия Долгорукого, в 1221 году поставили стены деревянной крепости, положившей начало Нижнему как форпосту Руси в ее войнах и торговле со степью, Азией и Ближним Востоком. «Этот царственно поставленный над всем востоком России город совсем закружил наши головы. Как упоительны его необозримые дали!» — писал о Нижнем Новгороде художник Илья Репин.

Территория кремля — это город в городе. Здесь и своя власть (Дом Советов), и музей, пункты питания, торговли сувенирами, тут и своя армия — выставка вооружений, выпущенных в годы войны на заводах в Сормово: танк Т-34, броневик, самолет, пушка и даже рубка подводной лодки. Заперев изнутри ворота Ивановской и Дмитриевской башен, в кремле и сегодня можно держать оборону, не испытывая нужды ни в оружии (секирах, бердышах, мечах, танках, самолетах, подводных лодках), ни в съестном, ни в духовной пище (выставки картин, матрешек опять же). За всю историю нижегородского кремля врагам ни разу не удалось его захватить — а татарских приступов было как минимум три.

Пирамидальный обелиск розоватого гранита увековечивает память князя Пожарского и купца Кузьмы Минина — славного мужа нижегородского. «Гражданину Минину — благодарное потомство. 1826» — значится на ребре карандашеподобной пирамиды. Прах великого нижегородца покоится в Архангельском соборе нижегородского кремля.

Обойдя закрытый собор, я постоял немного у выщербленного крыльца, поднял с земли и сунул в карман отколовшийся от четырехсотлетней кладки камешек — на память. А ведь прав Илья Ефимович: с кремлевского обрыва открываются дали, и упоительные и необозримые. Сердце дрожит и рвется куда-то при виде этого захватывающего русского простора.

Погуляв по крытым галереям кремлевских стен и башен, я спустился к воротам и, выйдя из кремля, отправился по тропинке вдоль крепостных стен. Посидел на чудно расположенной скамейке у края обрыва с видом на стрелку Оки — Волги и заречные дали с темно-зелеными пятнами рощиц и перелесков..

После долгих блужданий по улочкам старого города вышел-таки на домик Каширина. Две строгие девушки — одна кассир, другая экскурсовод, проводили меня в комнаты. Я был единственным посетителем.

В музее тщательно воссоздана обстановка дома Кашириных: полати, самовары, водочные штофы, под рукомойником пучок розог, которыми старик Каширин учил жизни детей, и в том числе будущего классика Максима Горького. Тяжелый был дед, с норовом, недаром был избран старшиной цеха красильщиков. Бизнес сомнительный и малодоходный, очень вредный для здоровья, выжить в нем можно было только ценой большой экономии и нещадной, безжалостной эксплуатации работников.

В повести «Детство» Горький вывел светлый образ бабушки Акулины Ивановны, согревшей его детские годы душевной теплотой, мудростью, столько раз спасавшей от гнева свирепого старика Каширина. В тесной светелке бабушки с цветастыми обоями комод, часы с маятником на стене, пирамида белых подушек, мал-мала-меньше, на узкой кровати, — во всем уютная скромность, чистота, достоинство домовитой бедности.

В усадьбе Каширина, казалось, сгустился сам воздух 80-х годов конца XIX века с патриархальным бытом, порядками, всепроникающей нуждой, ожесточающей сердца людей тяжелой борьбой за существование. Вот так люди жили, молились Богу, хлебали за обеденным столом из общей миски, спали при наглухо закрытых окнах, зевали, крестя рот, чтоб не залетел ненароком бесенок, подсчитывали прибыток или убыль, ссорились, вымещали злобу на ближних, по субботам, в соответствии с дедовским обычаем, секли детей розгами, заставляли читать псалтырь, приучали с малолетства к надсадному труду, послушанию. Тяжелые условия существования порождали тяжелые нравы и исподволь назревавший бунт детей против жестокости родителей, нравственной глухоты и недоверчивости ко всему новому. Будущие революционеры рождались в патриархальных семьях, протестный дух молодых был направлен против отцов с их катехизисом покорности.

Великий пролетарский писатель многим обязан этому городу, этому дому и еще многим домам Нижнего Новгорода, где ему приходилось жить, работать («мальчиком» у чертежника, учеником в иконописной