Именно в такой деревеньке жил, наверно, отважный корщик Веденей «со товарищи». Может быть, даже происходил отсюда, из Последней, и много лет назад, помолясь богу и простившись с домочадцами, отвалил на своем коче от здешних пологих берегов, «чтобы новые незнаемые землицы для русской державы проведывать идти».

С обостренным вниманием и симпатией вглядывался Петр Арианович в лица окружавших его крестьян. Он тешил себя безобидной иллюзией, старался угадать в них праправнуков Веденея.

Еще раз — ив такой необычной обстановке! — наблюдал Петр Арианович удивительную жизненную силу русского человека, который умеет примениться к любым, самым суровым условиям жизни, не теряя при этом исконных качеств русского характера.

Все в деревне были безлошадными. На Севере лошади были ни к чему. Рыба кормила русских за Полярным кругом. Вокруг не росло ни одного, даже самого маленького, деревца. Зато южнее, за тысячи верст, была тайга, необозримые лесные пространства. Весной полая вода подмывала берега, с корнями выворачивала высоченные деревья и волокла вниз по течению к океану. Все лето население собирало плавник на берегу или вылавливало баграми из воды. На толстых стволах появлялись зарубки: кресты, зигзаги, галочки — владелец ставил свою «примету», свое тавро.

Требовалось очень много дров, потому что зимы были свирепые, особенно когда задувало с материка. Снег заносил избы по крышу, и приходилось откапываться, как после обвала.

Труд был единственным средством против тоски. Надо было работать, работать, неводить, ставить «пасти», собирать плавник, то есть жить, как живут все вокруг.

Для Петра Ариановича такой образ жизни имел и другое значение. Ведь он по-прежнему мечтал о том, чтобы отправиться на поиски островов в Восточно-Сибирском море («Конечно, впоследствии, при более благоприятных обстоятельствах», — осторожно добавлял он). Пребывание в ссылке на берегу Ледовитого океана можно было, таким образом, рассматривать как своеобразную тренировку, подготовку к будущей экспедиции.

«Я здоров абсолютно, — писал Петр Арианович из ссылки профессору Афанасьеву. — За здоровьем слежу. В общем, берегу его, только не так, как мне наказывала мать: не кутаюсь, не отлеживаюсь в сорокаградусные морозы на лежанке или на печи. Меня бы не уважали здесь, если бы я стал отлеживаться. Охочусь, рыбалю, много хожу на лыжах. Почти целый день на воздухе, в физическом труде. Вечером — за книгой либо за беседой. Не даю себе скучать».

«Судьба улыбнулась мне, — сообщал далее Петр Арианович, — послала товарища! А ведь пословица говорит: «Добрый товарищ — полпути». Мы живем вместе. Он рабочий, кузнец, занялся на Севере старым своим ремеслом, и я помогаю ему у наковальни. Поглядели бы на меня, дорогой профессор, каков я в кожаном фартуке, с тяжелым молотом в руках. Что ни говори, кусок хлеба на старости», — шутил он.

И опять повторял: «Добрый товарищ — полпути». Неужели же речь шла только о том, чтобы скоротать вместе время ссылки? Не собирался ли Петр Арианович, выждав удобный момент, двинуться по маршруту Веденея — на северо-восток, к своим островам? Но где бы он добыл судно, ездовых собак, сани? И потом, он был ссыльный, которому не разрешали покидать место ссылки. Стало быть, упоминая о «пути», Петр Арианович делал намек на возможность побега?..

Последнее письмо с «края света» было датировано седьмым августа 1916 года. На этом вести обрывались.

Глава третья

СЛЕД В ВОЗДУХЕ

Лето в том году выдалось неважное, и пневмония уложила Афанасьева в постель раньше обычного срока.

А помощь академика была бы как нельзя более кстати. Спор, к сожалению, начался в чрезвычайно неблагоприятных для нас условиях — в четырех стенах Института землеведения.

Произошла закономерная вещь. В начале тридцатых годов даже это захолустное научно-исследовательское учреждение было неожиданно поставлено в необходимость заняться наконец «актуальной географической тематикой». Выбор главной темы определил уже известный читателю реферат «О так называемых…»

Положение осложнялось еще и тем, что тогдашние крупнейшие ученые-полярники, такие, как Шмидт, Визе, Зубов и другие, сосредоточили все свое внимание на проблеме скорейшего освоения Северного морского пути. Им было просто некогда, не до гипотетических земель. Поэтому ни Шмидт, ни Визе, ни Зубов не участвовали и не могли участвовать в затеянном нами споре о Земле Ветлугина.

Союшкину и Черепихину это, конечно, было на руку; нам с Андреем — нет.

Союшкин при этом оказался очень увертливым. Проявлял готовность пользоваться любыми приемами в споре, лишь бы взять верх. Так, он не постеснялся даже привлечь в качестве союзника старого провинциального сплетника и остряка, моего дядюшку!

Понятно, с полемической точки зрения было очень выгодно выставить в смешном виде автора гипотезы о неизвестных островах, отрекомендовать его этаким шутом гороховым, чудаком и недоучкой, почти что сумасшедшим. Это подрывало доверие к самой гипотезе. Расчет безошибочный. Вот почему бывший первый ученик вытащил на свет старые весьёгонские анекдоты и сплетни и, заботливо отряхнув и сдунув с них пыль, тотчас же пустил по кругу.

Афанасьева он тоже изображал отчасти чудаком («верит, представьте себе, не только в Землю Ветлугина, но и в Землю Санникова и в Землю Андреева»). Однако то, что было простительно академику с мировым именем, написавшему свыше двухсот научных трудов, доктору Кембриджского и Оксфордского университетов, то ни под каким видом не дозволялось дилетанту, безвестному преподавателю уездного реального училища.

Летом 1931 года спор проходил при явном преимуществе Союшкина. Расстановка сил была не в нашу пользу.

Напрасно я и Андрей ссылались на Улику Косвенную, по-прежнему выставленную для всеобщего обозрения в Московском зоопарке. Союшкин заявил, что расчеты наши взяты с потолка: возраст медвежонка не может иметь никакого отношения к спору о земле.

Напрасно — в который уже раз! — подробно комментировалось свидетельство Веденея «со товарищи». На это отвечали с непередаваемо кислой усмешкой: «Сказка». Напрасно мы приводили примеры с Амундсеном, Нобиле и Парри. Союшкин величественно вставал за своим письменным столом, как памятник самому себе, потом обличительным жестом указывал на фотографии, которыми был увешан его кабинет. То были мои и Андрея фотографии, сделанные весной во время полета в район «белого пятна».

Вот когда пригодилась закалка, полученная нами на мысе Шмидта и на острове Большой Ляховский, да, пожалуй, и раньше, в годы юности, когда я «догонял» Андрея, а «догнав», примостился подле него на колымаге, громыхающей пустыми бидонами, повторяя вслух даты из всеобщей истории и геометрические теоремы.

Нам повезло с Андреем. Юность у нас была трудная. Если бы Союшкин знал, какой она была трудной, то, возможно, не ввязался бы в драку с нами — поостерегся бы.

Во всяком случае, он, наверное,