— Они стоят.

Чарльз смотрит на него.

— Они стоят?

— Да, сэр. Стоят. Заведены, но не идут после того, как покажут без двадцати минут.)

На следующий день рано утром Чарльз садится в экипаж и едет в Замок Бларни[297], построенный из темного камня. Из-за дождя здесь даже днем мрачно, и это место заставляет Диккенса задуматься. Он шагает вверх через ступеньку, немного намокает, но продолжает идти, затем выгибает спину назад, перегибаясь через край парапета — нет-нет, это вовсе не остеопатия[298], — чтобы поцеловать Камень Бларни[299].

Дорогой Читатель, Диккенс делает это, ведь даже Самому Богатому Воображению В Мире, Самому Неподражаемому, нужно было немного ирландского. И это сработало. Чарльз Диккенс не вернулся в Лондон через два дня. Его удобные ботинки 8 размера[300] для пеших походов еще не высохли у огня, от пальто еще веет торфяным дымом и клонакилтской кровяной колбасой[301], когда он углубляется в раздумья о темном каменном доме. Диккенс сидит в кабинете, говорит себе: «Без двадцати девять. Часы стоят. Без двадцати девять». Вот и все, что требуется. Эта деталь — все, что ему надо[302]. Хороший человек Иеремия. Спасибо, Стокс на Мак Кертэйн Стрит. Поскольку теперь, Боз, о, Боз, Чарльз сосет дольку апельсина, в тридцать седьмой раз пытаясь очистить свое небо от жаркого, какое готовят в графстве Корк, выплевывает косточку приличного размера, и она со звоном падает в металлическое мусорное ведро около его стола. Он берет перо и создает Филипа Пиррипа[303].

— Это правда, Рут? — спросила миссис Куинти, сделав огромные глаза и подняв брови, но при этом совершенно упустив суть повествований.

Три года подряд мистер МакГилл приезжал в Эшкрофт. Отметка, которую он оставил в нашем повествовании, осталась в душе моего отца. Мистер МакГилл заставил моего отца поверить, что это отдельная страна. Он заставил его думать, что это мог быть Рай. И мистер МакГилл вдохновил Вергилия впервые задуматься о писательской стезе.

Все, что случилось потом, вылилось из этого и потекло вниз по реке.

Вы когда-нибудь видели, как быстро бежит река?

Возможно, видели. Возможно, стояли однажды на берегу в конце весны, когда дожди сбегают с холмов и вся страна как бы уплывает прочь быстрее, чем вы можете себе представить. Может, когда вы были маленькими, как мы с Энеем, вы отламывали ясеневые ветки и швыряли их в Шаннон, только чтобы посмотреть, как тянет их шумящая речная вода, как ветки ложатся на движущийся мир и несутся быстрее, чем, как вам кажется, могли бы двигаться. Они могли бы плыть и кружиться еще быстрее, качаться и вертеться, прежде чем немного проплывут спокойно, затем уйдут под воду и опять всплывут, черные и глянцевые, кажущиеся меньше из-за того, что уплыли уже далеко, — и вот они уже уплыли прочь навсегда.

Однажды днем сразу после полудня в июне, когда лососи шли косяком, Дедушка Авраам отправился к Преподобному. Дедушка закончил писать «Лосось в Ирландии» накануне вечером, завернул рукопись в коричневую оберточную бумагу, перевязал леской и послал в издательство господам Кеган Пол, Тренч, Трабнер, Бродвей Хаус, 68–74 Картер Лейн, Лондон, E.C. Он вышел из дома с внутренней легкостью автора, наконец-то разрешившегося от бремени. На Дедушке был зеленый твидовый костюм с клапанами на карманах, он забросил удочку в реку Роснари[304], у него случился сердечный приступ, и Дедушка вошел в Загробную жизнь сразу после того, как лосось клюнул на его мушку.

У меня есть кавалер. Зовут его Винсент Каннингем.

Поскольку у меня Что-то Не То, поскольку я и Простая Рут Суейн, и Задавака Рут, и Рут, прикованная к постели болезнью, и поскольку читаю я слишком много, да еще и не выхожу на улицу, да к тому же бледная, не поддающаяся загару веснушчатая речная девчонка, не должно быть никакой нормальной причины, чтобы у меня был кавалер, особенно такой милый, как Винсент Каннингем. А поскольку он выбрал меня, вы, возможно, уже успели предположить, что с ним что-то не так. Да, в самом деле не так. У него та самая штуковина, которая была у мистера Куэйла в «Холодном Доме» — сила неразборчивого восхищения. Для него все — источник радости. Все — фантастическое и потрясающее. И я кажусь ему красавицей.

Это просто безумие какое-то.

Как говорит Маргарет Кроу, «Этот парень Неправдоподобен».

Первый раз он сделал мне предложение, когда мне было восемь. Во время Короткой Переменки, во дворе Национальной школы Фахи, — этот двор не числится в списке Самых Романтичных Мест для Влюбленных в Ирландии. Он выбрал прямолинейный подход.

— Рути, ты выйдешь за меня замуж?

— Нет.

Подумав об Эстелле[305] и сливочных крекерах, я поняла, что лучше всего просто разбить его сердце пополам. Иначе получатся беспорядочные осколки. Чтобы подчеркнуть мою позицию, я добавила сердито нахмуренные брови и неодобрительный взгляд, возмущенно покачала головой, круто развернулась на каблуке моей лаковой туфли и как можно быстрее прошла через двор.

Но Винсент Каннингем, будучи Винсентом Каннингемом, принял это за поощрение и отправился по пути Любви На Расстоянии. Нечто подобное, думаю, есть у Овидия, и в Издание для Начальной Школы следовало бы включить указание, что вы должны рисовать Сердечки на вашем пенале, таскать помятые маргаритки в кармане вашего дафлкота[306] и наносить инициалы Предмета Вашего Обожания на внутренней части вашего запястья, где парни не смогут видеть их во время Футбола.

В следующий раз он сделал мне предложение, когда ему было десять, но немного менее откровенно. Мы шли из школы домой. По крайней мере, я шла в направлении своего дома, он шел в прямо противоположном направлении от своего — факт, на который я в то время не обратила внимания.