узком дверном проеме зверь не сопротивлялся. Его улыбка превратилась в нечто острое и довольное.

— Столько лет прошло, — удивлялся он, — а ты такой же трус. Так и не смог набраться наглости и сделать то, что нужно, чтобы выжить.

Питер прерывисто вздохнул. Он подумал о том, как хоронит Джеймса на грязном дне могилы. Дождь все лил и лил. В тот день он сделал все, что от него требовалось, и будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.

Он тихо сказал:

— Я сделаю все, что от меня потребуется. Я просто хочу домой.

— Домой, — зверь цокнул языком. — Бессмертие тратится впустую на таких мальчиков, как ты. Тысяча маленьких жизней, а ты даже не знаешь значения этого слова.

Питер отвел взгляд и оказался лицом к лицу со своим собственным далеким отражением в зеркале на колесиках. После стольких жизней, проведенных в процессе превращения в новую, более дикую версию самого себя, он больше не узнавал свое отражение в зеркале. Трус, сопротивляйся течению в своей голове. Трус, трус.

Он закрыл глаза.

— Убирайся.

За дверью его комнаты снова послышалось тихое позвякивание клавиш пианино. Когда он открыл глаза, то был один, а из наклонного стекла на него смотрело его отражение.

***

К тому времени, как Питер добрался до гостиной, музыка стихла. В комнате было темно, шторы задернуты, солнечный свет пробивался сквозь них забавными золотыми бликами. От него углы казались темными и мерцающими, мошки висели в воздухе, как золотая пыль.

Он обнаружил Уайатт сидящей на скамейке, с пианино была сдернута простыня, а ее пальцы беззвучно двигались по клавишам. На крышке стоял увядающий помидор. Рядом с ним стоял пузырек с порошком, черным, как кости маленького мальчика, которые он выгреб из очага. Призрак мелодии повис в воздухе между ними.

Когда она не подняла глаз, он прочистил горло. На этот звук она приподняла подбородок, откинув волосы назад, открыв бледное, бескровное лицо.

— О, — сказала она. — Привет.

Чувство, пронзившее его, не было паникой — пока нет, — хотя и было чем-то пугающе близким. Он сделал полшага к ней и остановился, его взгляд скользил между медленно увядающей растительностью и бесцветным покровом ее кожи.

— Что ты здесь делаешь?

— Практикуюсь.

И тут он увидел, что она явно только что уколола мизинец. Красные капли кровавой росой окрасили слоновую кость. Он хотел сказать ей, что в этом больше нет смысла — Уиллоу-Хит был в опасности. Зверь находился в стенах, в полах, в теле мальчика, которого он похоронил пять долгих лет назад. Они не смогли бы изгнать его, даже если бы попытались.

Но сказать ей это означало бы сознаться в том, что он сделал.

— Ты не убийца, — сказала Уайатт, но она ошибалась. Он был воплощением смерти, до мозга костей. Он уничтожал все, к чему прикасался.

Сидя на скамейке, Уайатт взяла одну-единственную диссонирующую ноту.

— Ты знал, что музыканты на «Титанике», как известно, продолжали выступать, пока корабль тонул? Я всегда думала, что это довольно нелепо… где же инстинкт самосохранения, знаешь ли? Но теперь я понимаю. Что еще остается делать, когда ты умираешь?

— Ты не умираешь, Уайатт.

— Нет? — Она взяла другую ноту, и он вздрогнул. Она заметила это, глядя на него снизу вверх своим проникновенным взглядом. — В этом доме нет антибиотиков. Только немного ибупрофена с истекшим сроком годности.

Этот безымянный страх стал еще глубже.

— Тебе нужны антибиотики?

Она не ответила, но он достаточно отчетливо увидел правду по хитрому блеску ее глаз и капелькам пота на лбу. Она взяла еще один аккорд, и он сразу же узнал его. Это было начало старой ирландской песни, которую она обычно пела ему летом, когда он был слишком встревожен, чтобы заснуть.

— Покажи мне, — сказал он.

— Ни в коем случае. — Мелодия оборвалась так же быстро, как и началась. — Это отвратительно.

— Я гарантирую, что видел вещи и похуже. — Обогнув диван, он в три больших шага преодолел оставшееся между ними пространство. — Насколько все плохо?

— А тебе-то какое дело?

— Не надо так. Покажи.

Она приблизила к нему свое лицо, оценивая его сквозь тусклые полоски света. Наконец, она сдалась и приподняла подол свитера на животе, чтобы показать заклеенную стерильную салфетку, середина которой была покрыта булавочными уколами цвета ржавчины. Он опустился на колени перед скамейкой и машинально потянулся к ней, ненавидя то, как она напряглась, когда он снял повязку. Под ней был порез от перочинного ножа, небрежно зашитый швейной ниткой.

Он достаточно часто собирал себя по кусочкам, чтобы понимать, что порез уже должен был перестать кровоточить, а старая кожа — покрыться коркой. Но рана была свежей и кровоточила, как и в ту ночь, когда была нанесена, а в центре образовался темный нарыв.

— Вот, — поспешно сказала Уайатт, возвращая повязку на место. — Ты увидел.

Он остался смотреть на нее снизу вверх, его прикосновение скользнуло по изгибу ее бедра. Несколько секунд они оставались неподвижными, воздух между ними был тонким, как бумага.

— Я все исправлю, — сказал он.

Вырвавшийся у нее смех был едким. Она одернула свитер.

— Если у тебя нет под рукой тайника с лекарствами, будет только хуже. Если ты забыл, мы все здесь в ловушке.

Он резко сглотнул.

— Мы что-нибудь придумаем.

— И что потом? — Она скрестила руки на груди, стуча зубами. — Ты подлатаешь меня, чтобы через неделю убить своими руками? Нет, спасибо. Я лучше умру от гангрены.

Он поднялся на ноги.

— Не смешно.

— Это и не должно было быть смешным, Питер. Ничего смешного во всем этом нет. — Она бросилась за ним, став на целую голову ниже, даже привстав на цыпочки. В фойе, что-то грохнуло. Бах! Бах! Бах! — у входной двери. Они оба подпрыгнули, когда удары бумерангом разнеслись по дому.

— Полиция! Нам поступил звонок о беспорядках в этом доме. Открывайте!

— Оставайтесь на месте, — приказал зверь, появившийся в холле с небольшой стопкой дневников Уэстлока под мышкой. Копия была безупречна… именно так поступил бы Джеймс, если бы был там с ними. Питер гадал, как долго он находился там, прислушиваясь к их разговору, придумывая новые способы согнуть и сломать их.

За первой серией ударов последовала еще одна, тяжелый кулак обрушился на стекло.

Уайатт искоса взглянула на Питера.

— Что нам делать?

— Ничего, — сказал он. — Мы подождем.

Он увидел противоречие в ее глазах. Она была в состоянии войны с самой собой… ее разрывала на части мысль о том, что, возможно, помощь уже прибыла. Прикусив губу, она спросила:

— Но что, если это правда?

— Это не так, — сказал