— Добро пожаловать, — проговорила хозяйка всё тем же дивным голосом, протягивая мне руку.

Она придвинула к огню старый деревянный стул, знаком пригласив меня присесть, а сама продолжала готовить ужин. Меня охватило блаженное чувство отдохновения и покоя. Мне показалось, будто я — мальчишка, который только что добрался домой из школы, протопав по холмам и оврагам не одну милю наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.

— Бедное, бедное дитя, — проговорила она, ласково обнимая меня.

Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:

Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой

Средь могил по погосту, дорогой прямой.

Вдруг от страха скакун его дико заржал,

Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал,

Что под камнем тяжёлым, в земной глубине

Опочил в погребальной своей пелене.

Но наездник сердито пришпорил коня.

Тот волчком закрутился, уздою звеня,

И глазами сверкая, как вкопанный встал —

Только пот по бокам в три ручья побежал.

Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине

Призрак девы несчастной рыдает во тьме.

Пряди длинных волос на поникших плечах

Тусклым золотом в лунных мерцали лучах,

А кресты наверху и тела под землёй

Неподвижно дремали под бледной луной.

Вдруг запела она с безысходной тоской,

Словно ветер осенний над нивой пустой:

Ах, как сбиться с пути легко всегда!

Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда.

А потом лишь дожди да седой рассвет.

Прежней жизни не жди, её уж нет.

Ах, как трудно не сбиться порой с пути!

Летней ночью как трудно себя блюсти!

Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь —

И в студёный день обратится ночь.

«Не прогневайся, дева, мне дерзость прости,

Но рыданья твои я не в силах снести.

Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя?

Может, рыцарский меч отомстит за тебя?

Иль молитва простая монашки святой,

Словно чаша холодной воды ключевой,

Успокоит несчастную душу твою,

Сотворив ей обитель в небесном краю?

Только взор твой так странно волнует меня,

Будто страстью знакомой мне сердце дразня.

Я оставлю и землю, и солнечный день,

Чтоб с тобою сойти в полуночную тень,

Коль согласна со мной ты судьбу разделить

И на грудь мне головку свою приклонить».

Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив

И в отчаяньи руки свои заломив,

Рассмеялась с такой неизбывной тоской,

Что тотчас мертвецы глубоко под землёй,

Застонав, шевельнулись в дубовых гробах,

И листва задрожала на тёмных ветвях.

«Неужели он снова, с любовью шутя,

Ради страсти тщеславной погубит меня?

Я однажды поверила слову его,

Но из пламенных клятв не сбылось ничего.

Он жениться на мне обещал по весне,

Только это, должно быть, привиделось мне.

А когда моя дочка весной умерла,

Я за ней, обезумев, в могилу сошла».

«Неужель ты Адела моя? Но постой!

Я знавал тебя бедной крестьянкой простой,

А теперь ты, как ангел небесный, светла,

Словно выпавший снег, твоя кожа бела!»

«Но сословий людских между мёртвыми нет, —

Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. —

Это Смерть нас встречает за кругом земным

И величье дарует крестьянкам простым».

«Но поведай мне, где наша бедная дочь?

Где блуждает она в эту лунную ночь?»

«Не тревожься — в соборе Святого Петра

Беспечально резвится она до утра.

Там во мраке, где дремлет старинный орган,

С нею в прятки играет святой Иоанн.

Витражи под луной величаво блестят,

Все апостолы чинно на месте стоят,

Только он потихоньку спускается к ней

И подолгу играет с дочуркой моей.

И тогда я по свету печально брожу

На родные места со слезами гляжу.

Но о дочке любимой душа не болит —

Знаю, добрый апостол за ней приглядит».

«Ты светлее луны и прекраснее дня,

Нету девы на свете прелестней тебя!»

«Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда,

Но не трогай меня, или будет беда.

Я слаба, хоть и знаю — да мне ли не знать? —

В нашей радости горе таится опять!

Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной.

Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной».

Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел;

Бедный конь его молнией прочь полетел,

Но у самых ворот бездыханный упал.

А хозяин его на коленях стоял

Возле девы прекрасной в восторге немом,

В поцелуе извечном забыв о былом,

Хоть устами к устам прикоснуться не смел,

До рассвета на бледную деву глядел,

Неотрывно речам её тихим внимал,

Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал.

Ну а что было сказано тёмной порой,

Пусть навеки останется тайной святой.

И была эта встреча средь старых крестов

Слаще прежней любви, слаще девичьих снов.

Как она подарила блаженство тому,

Кто когда–то поверг её в смертную тьму,

Пусть навеки останется тайной; но тот,

Кто воистину любит, блаженство найдёт,