– Бывают, как не бывать… – проворчал Всегнев. – Этакие зубы, Самсон Самсоныч, у поднявшихся лембоев бывают. Коли, значит, лембой подохнет, да снова из могилы поднимется, на манер упыря. Бывает с ними такое. Вот такой лембой станет настоящим шишом, бесом поганым. И такой лембой куда обычных лембоев злее, хитрее и сильнее. Обычные лембои такому лембою служат, аки князю, дядькой его величают.

– Ядреный квас… – присвистнул Самсон. – И что ж нам с этим делать-то, Всегнев Радонежич?

– Что делать, что делать… истреблять будем.

– Справишься ли, Всегнев Радонежич?

– Я чей волхв, по-твоему? – буркнул Всегнев. – Даждьбога Пресветлого или, может, Велеса какого-нибудь вонючего, тьфу ему в рожу? Я, Самсон Самсоныч, самого Врыколака не убоялся, а тут лембои вшивые!

– И где нам их искать?

– Того уж я не знаю, – отмежевался Всегнев. – В лесу мне б их филин мой живо сыскал, но в городе он не помощник. Так что тут ты уж сам кумекай, Самсон Самсоныч. А найдешь когда – меня зови.

Посидел воевода. Подумал. И пошел к бабе-яге за советом. Овдотья Кузьминишна, старая ведунья, поселилась со своей избушкой в небольшом лесочке почти что у самых тиборских стен. Дорогого гостя она встретила хлебом-солью, угостила шанежкой, расспросила о бедах, пожалела пострадавших князя с боярином, а потом и помощь оказала.

Взяла бабушка Овдотья у воеводы зубы лембоевы, поворожила на них, да слепила две белые свечи. Велела их зажечь и пройтись по городу. Да только не сам лучше, а какого божьего служителя попросить. Если возле некоего дома свеча задымит сильно – значит, там хозяин этих зубов и прячется.

– Вот спасибо тебе, старая, – земно поклонился Самсон. – Коли поймаем злыдней – могорец с меня.

– Иди-иди, яхонтовый, – усмехнулась старуха.

Выйдя от бабы-яги, воевода сразу принялся действовать. Призвал пред очи свои три дюжины самых стреляных, самых надежных гридней. Богатырь на богатыре, огонь и воду прошли. Велел Самсон каждому взять еще по полдюжины добрых хоробров и рассредоточиться по городу, чтоб ни одна линия пропущенной не осталась. И ворота наглухо законопатить. Всех впускать, никого не выпускать.

После того Самсон пригласил волхва и архиерея – те, едва друг друга завидев, сразу зашипели, зафырчали. Но хоть в драку не кинулись, и то хлеб. Им воевода Самсон передал заветные свечи, да помощи попросил.

Не отказали, конечно. Зажгли оные свечи, да двинулись город дозором обходить. Один налево, другой направо.

И ведь нашли! Нашли самое что ни на есть гнездо! Да не какую-нибудь избенку заплатанную, а настоящий терем, жил в котором Тетеря, огнищный тиун! Ох и перепугался же он, когда гридни принялись ворота ломать, ох и заверещал благим матом!

И не зря вопил-то. Сыскалось на его подворье ни много, ни мало, а десять отборных лембоев. Среди них и тот самый – поднявшийся. Едва заслышали крики Тетери, так и полезли нечистые гурьбой изо всех щелей.

Всех их споро захомутали, засадили в острог. С поднявшимся оказалось трудней прочих – был он вправду зело лют, двух гридней голыми руками задавил. Живьем взять так и не вышло – на копья подняли, как медведя.

Но и оставшегося хватило. Тетерю увели в пыточную, долго вызнавали всю подноготную. Оказалось, что сам-то он не лембой, конечно, но поблазнился Кащеевым златом, согласился ему служить. И не один он такой в Тиборске. Да и в других русских княжествах уж верно имеются у Кащея соглядатаи, только о них Тетеря не знает.

А вот тиборских всех назвал поименно. Целый день и целую ночь еще после того шла в Тиборске большая облава. Еще четверых изменников выявили, да при них – еще с десяток лембоев.

Обнаружились лембои в самых разных местах, в том числе и при княжьем дворе. Правда, только на малых службишках – из-за гнусности нрава и непременно перепутанных пол одежды на виду они быть не могут.

Архиерей с волхвом тоже сиднем не сидели. Кроме лембоев в тереме Тетери и других изменников сыскалась и иная нечисть. В том числе Шерстнатый, что князя чуть не задушил. Как уж он визжал, когда отец Онуфрий ему в глотку святой воды залил!..

Обо всем этом воевода гордо и доложил Глебу. Мол, теперь в Тиборске-то уж точно ни единого лембоя не осталось! Просчитался Кащей, не вышло у него княжество обезглавить!

Единственное, о чем Самсон так и не доложил – так это о кинжале серебряном. Зато наведался к все еще болящему Бречиславу, положил оный кинжал на стол, поглядел строго боярину в глаза и велел рассказывать все без утайки.

– Сам понимаешь, Бречислав Всеславич, о половине я уж и сам догадался… – погладил седую бороду воевода.

– Не Всеславич, – слабо усмехнулся боярин. – Волхович я. Волха Всеславича сын старшой. Бречислав Гнедой Тур прозываюсь…

– А кинжал серебряный потому что…

– Оборотни мы, Самсоныч. Перевертыши.

Иван слез с огромного волка и восхищенно цокнул языком. Эх и лепота же!

Дивный вид открывался отсюда. Каменные кремли и церкви, деревянные терема, стена крепостная змейкой вьется, башенками вздымается. Любо-дорого поглядеть на этот древний град, красу и гордость всей Руси.

– Городишко какой-то маленький и грязненький, – фыркнул Баюн, высунув голову из котомки.

– Понимал бы что, – дал ему щелчка Яромир. – Это ж сам Киев, матерь городов русских!

– А почему он матерь, коли мужеского полу? – задумался Иван.

– Двуснастный, видать, – пожал плечами Яромир. – Или еще как – кто их, городов, разберет. Вот я когда на закат путешествовал, так бывал в городе дивном – Венеции. Она вот, понятно, баба. Причем красивая до одури – вместо улиц речки махонькие, по ним лодочки плавают диковинные, гондолами прозываемые…

– Неужто так и называются? – поразился Иван.

– Ага. Эти фрязины вообще народ дикий, неотесанный…

Иван подумал еще немного и неуверенно спросил:

– Яромир, слышь… А если Киев городам матерь – кто тогда отец?

– А нету отца. Может, был когда, в стародавние времена, да видать утек. Наплодил на Руси всяких городов, городков и городишек – и дал деру.

Иван с Яромиром спустились с холма и двинулись садами и огородами к Златым вратам. Вблизи стольный град производил более удручающее впечатление, чем издали. Слишком хорошо еще помнилось страшное лето, когда смоленский князь Рюрик Ростиславич взял Киев оружием и устроил великий погром. Разграбил до основания, да еще и петуха красного пустил. Подолье сжег, Верхний город, в соборах и монастырях иконы и священные сосуды чуть не метелочкой выгреб…

Конечно, с тех пор минуло уж три с половиной года. Сколько-то Киев отстроился, снова взметнул к небу терема, смотрильни и шлемовые купола. Но все едино вид у него оставался грустный и печальный, а следы пожарищ и посейчас еще проступали то тут, то там.