— Да чепуха. Вчера неудачно выпал из машины. Думал не о том, как падать, а почему тебя нет на съемках. После угроз твоего папаши всякое ведь могло быть.

— Покажи! — приказала Марина.

Муравьев сбросил тяжелое пальто прямо на пол, левой рукой задрал свитер с правой стороны, показывая содранную вчера в кровь кожу на правом предплечье и плече.

— Больно? — спросила Марина.

— Терпимо. После этого я еще два раза прыгал из машины. Кости целы, это главное.

— Игорь… Я навязываюсь тебе, да? Ты боишься моего отца, поэтому и… так ведешь себя?

Муравьев тяжело вздохнул, осторожно опустил край свитера, тихо сказал:

— Я не за себя боюсь, а за всю группу. Хорошие ребята, не хочется подводить их. А ты… Господи, да что такое говоришь? Это я выгляжу полным идиотом, потому что… все время думаю о тебе. Но твой папаша считает, что я хочу присосаться к его кошельку, рано или поздно он и тебя в этом убедит…

— Ты не веришь мне?

— Маринка, я не хочу травмировать тебя, понимаешь? Не хочу! Ты талантливая актриса, у тебя все впереди. Нужно еще чуть денег, и папаша это сделает. Но если он станет тебе мешать, киношная публика тебя не примет. Это… Эх, черт!

— Игорь, да и плевать мне на все. А давай попробуем? Ты можешь поверить женщине, которая тебя любит не за славу, не за светскую жизнь, не за деньги и блага всякие, а просто как мужчину? И знаешь, если отец решит сделать какую-то гадость, вся наша группа поймет нас.

Муравьев хотел сказать, что она плохо знает Таню Сушину. Уж если та разозлится на кого-то, сделает все, чтобы этому человеку и руки не подавали в ночном клубе или на светской вечеринке. И тут есть три всем известных приема — побегать по тусовкам, невзначай говоря, что некто — националист, говорил такое и сякое; или что некто издевался над сексменьшинствами, обзывая их такими и сякими словами, не обойдя вниманием весьма солидных в кинобизнесе людей; или что он «зажрался», говорил всякие гнусности о руководителях телеканалов. Сработает любой прием, и человек окажется в вакууме. То, что руки не станут подавать, — чепуха, их руки и не нужны были Муравьеву. Но то, что приглашать никуда не станут, это серьезно. Как сказать об этом Марине, которая смотрит на него огромными, доверчивыми глазами? «Эх, Маринка! Знала бы ты, в какую клоаку попала!»

— О’кей, — сказал он. — Давай попробуем. Но ты понимаешь, сколько важных людей будут недовольны нами?

— Я не боюсь их, а ты?

— С тобой я вообще ничего не боюсь, — решительно сказал Муравьев. Вспомнил слова Котовича — многие люди поддержат его, если нужно будет, да и Марина была уверена в том, что съемочная группа поймет их и не осудит. Ну так что же осторожничать?

Такая девчонка любит его, может, это и есть счастье?

Марина осторожно обняла его, стараясь не тревожить травмированное плечо, страстно припала губами к его губам.

Сушина сидела в своем тесном кабинете, жадно затягивалась дымом тонкой коричневой сигареты. Вот уж не думала, что это будет так неприятно, да просто омерзительно! Смотреть на воркование двух голубков. А этот придурок Стернин ни мычит ни телится! Давно уже должен был топнуть ножкой, вякнуть на Селиванова, чтобы приструнил лихого ловеласа, — ничего подобного. А он ведь крутой мужик, все про это говорят. Нет, молчит… А если у них все будет замечательно и Стернин будет умиленно лыбиться, ожидая внука или внучку? Зачем тогда она оторвала от себя Муравьева? Что выиграла при этом? Ничего! Так не должно быть и не будет!

Вспомнилась Ольга… Горохина она была, не стала менять фамилию после замужества. Дура невероятная, даже в этом… Ну зачем тебе фамилия нищего доцента? Так нет, осталась Горохиной, очень «симпатичная» фамилия! Объяснила это так: «Не хочу, чтобы меня связывали с тобой, известной личностью в светском обществе, хочу быть сама по себе». Гонору у нее было много, а ума — не очень, несмотря на то что была кандидатом наук, преподавала в МГУ.

— Таня, он позвонил, сказал, что хочет встретиться в кабаке «Без мазы», я даже не знаю, где это!

— Успокойся, Оля, это в центре. Кстати, элитный ночной клуб, туда посторонних не пускают.

— Он сказал, мне будет заказан столик, нужно предъявить паспорт, но говорил так… так!..

— Успокойся, не реви. Как он говорил?

— Как будто… хотел откупиться о-от меня-а…

— Ну и ладно, раз откупиться — проси больше, бери бабки и впредь будь умней.

— Заткнись ты, корова! Что ты знаешь о нем?!

— Оль, я понимаю, что ты расстроена, но все же — выбирай выражения.

— Да пошла ты, дура несчастная! Вот послал Бог сестру! Я сама разберусь, сама решу, что мне делать, поняла?! И не нужны мне твои идиотские советы!

— Да успокойся ты. Оль, все нормально, ты посмотри на себя — женщина симпатичная, не дура. У тебя все впереди. О дочке подумай, в конце концов.

— Не твое дело, поняла?!

* * *

Сушина погасила окурок в пепельнице, закурила по новой.

Вот так они виделись последний раз. И поссорились. Сестра убежала, даже не попрощавшись. Исчезла навсегда… И с тех пор живут в душе вина и желание отомстить подлецу, который довел ее сестру до скотского состояния, до того, что умная женщина, кандидат наук, не могла слушать вразумительные речи даже родной сестры, тем более что она была для нее больше, чем сестра, — второй матерью, по сути.

Презрительная усмешка исказила сухие губы, резко обозначились морщины в их уголках. Он должен быть наказан. И она сделает для этого все! Начало положено, крючок с наживкой проглочен, дело за малым — дернуть его в нужный момент!

И она дернет его. Что бы там ни думал, ни соображал суровый банкир Стернин, а скоро он будет в ярости от того, что его дочурка спит с Муравьевым! Уж об этом-то она позаботится, кто бы сомневался!

Черная «хонда» Муравьева остановилась у подъезда двенадцатиэтажного дома на Филевском бульваре.

— Подождешь? — спросил Марину Муравьев, открывая дверцу.

— Конечно. Но ты недолго, Игорь?

— Нет, постараюсь быстро решить вопрос. Тут главная проблема — дома Надежда или нет.

— Ладно. Я буду ждать. Правда, мне очень хочется познакомиться с твоим сыном.

— А мне хочется поцеловать тебя.

Муравьев обнял Марину, их поцелуй был таким долгим и страстным, что оба поняли — после свидания с сыном Муравьева они поедут на Ярцевскую.

Он поднялся на третий этаж, позвонил в дверь. Она открылась через минуту, на пороге возник мрачный мужик в тренировочных штанах и застиранной футболке.

— Чё надо? — грубо спросил он.