— За что так-то тебя, родимый мой? За что, господи?

На заре сквозь тревожный сон услышала она конский топот. Почуяв недоброе, выскочила из избы в одной исподней рубахе. У ограды всхрапывали взмыленные неооседланные кони, слышались знакомые голоса: «Осторожней снимай, Федот! Да голову-то выше придерживай, выше, эко какой ты неуправный!» Вгляделась Дарья: Павел Иванович и Федот Еремеев снимают… и сразу затмило, померкло перед глазами: «Санька! Сынок!»

Опоздали они, никого не застали в полевой избушке, кроме опоенного самогоном Саньки.

Загородка принадлежала Егору Горбунову.

Санька стонал, бормотал какие-то неясные слова, скреб ногтями грудь.

Сунул ему Федот Еремеев два пальца в рот, потом вместе с Павлом Ивановичем обмыл ему лицо и грудь холодной водой, Санька в сознание не приходил. Таким они и привезли его к Дарье.

Доносился в избу размеренный басовитый звон колокола, зовущий к ранней заутрене. Дарья не слышала его, не зажигала, как обычно, на божнице свечку, не доставала из сундука единственный ситцевый сарафан, чтобы идти на моленье. Многие годы с тех пор, как проводила мужа искать долю в чужих краях, истово молилась она по утрам на коленях перед божницей, последний пятак отдавала в церковь, выпрашивая у бога хоть капельку радости. И вот она радость!

— За что? За что же тебя так, сынок мой родимый!

И на этот раз не бог ей помог.

Под заботливыми, нежными руками матери Санька постепенно выбирался из пропасти, куда его бросил Прокопий Юдин. Выветривался хмель из головы, сокращалась горькая, удушающая рвота.

Часам к восьми утра Санька, наконец, пришел в себя, улыбнулся матери и тут же уснул. Сдюжила крепкая субботинская порода.

2

Между заутреней и обедней взяло отца Никодим а раздумье. Сидел он в алтаре один на один со своими мыслями. Не вмещала далее его душа ущемлений и потрясений. Слыханное ли дело, чтобы в престольный праздник, в Петров день храм был наполовину пустой. К заутрене приползли только старики, а с Третьей и Середней улиц не токмо что мужиков, но и многих бабешек не оказалось. На блюдце, с которым стоял у притвора церковный староста Прокопий Юдин, набиралась лишь жалкая горсточка медных пятаков и копеек. Попробуй с такого дохода проживи с немалым семейством!! Этак-то отощаешь, останешься глад и наг!

Но более всего волновал его выговор, полученный от калмацкого владыки через псаломщика Аполлона Филиппова.

Зело недоволен и гневен владыка! Упрекает отца Никодима преклонным возрастом, слабоволием, боязнью. Плохи-де церковные дела в Октюбинском приходе: не токмо что доход с паствы стал скудным, но истина божия бредет стезей запустелой.

А что можно сделать? Поелику возможно, благословляет отец Никодим верных людей на сопротивление ненавистной власти, указует им скрытые пути. Пусть узнает владыка: мало ли хлеба переведено за лето на вино, мало ли гноится зерна в сырых ямах и погребах. Пусть спросит, кто разбил голову октюбинскому избачу? Коли мало, то пусть сам испытает, сделает больше. Ведь не всякому доверишь свои тайные мысли и помыслы. Не то время!

Из разговора с Аполлоном Филипповым понял отец Никодим, что пора подсказать кому следует более крутые меры. Но в открытую ломиться нельзя. Хоть и неугоден гнев владыки, но терпим. ГПУ страшнее не токмо владыки, но и суда божьего.

Ежится отец Никодим, моргает старческими слезливыми глазами, но тут же отмахивается рукой, отгоняет прочь беса сомнения.

Между тем близится начало обедни.

Приоткрыв занавеску, в узкую щель смотрит отец Никодим на паству. Церковный староста Прокопий Юдин торгует свечками. Лицо у него смиренное, никак не подумаешь, что ночью творил темное дело. В переднем ряду, возле алтаря, стоит Максим Большов. Сурово глядят на него с икон лики святых, но и сам Большов суров не менее, хоть со святыми ставь в один ряд. Грозен и молчалив. Клешневатые пальцы сжаты в кулак. Попался-таки. Теперь сельсовет разыщет самогонный аппарат. Но мало того. Не столь за самогон, сколько за парня Дарьи Субботиной начнут таскать по допросам. Вот и лютует. Вернувшись из Черной дубравы, избил жену, дал себе волю, но до конца злость не вылил.

И опять возвращается отец Никодим к мыслям о владыке.

Вдруг в толпе мелькает лицо Аполлона Филиппова. Задерживается взгляд отца Никодима на нем, пронизывает его насквозь. Однако, ничего не видно в темной душе калмацкого псаломщика. Но додумывать и разбираться уже некогда. С приступок алтаря раздается густой возглас дьякона Серафима:

— Ми-иром господу-у по-омол-имся-а-а…

Торопливо натягивает на себя отец Никодим тканную золотой парчой ризу, наливает стакан вина, приготовленного для причастия, и, выпив, вздыхает:

— Все суета сует и мечтание!

После службы, подав знак Прокопию Ефимовичу и Максиму Большову задержаться, отец Никодим, сверх причастия, налил им также по стакану красного церковного вина, затем, усмехаясь, посоветовал:

— Не оскудела бы ваша рука в честь преславного и пресвятого Петра. Как Христос единым хлебом накормил массу голодных людей, так и вы не пожалейте вина для жаждущих. Ибо жаждущие, утолив себя, возблагодарят господа! А ваша дающая рука не оскудеет.

— Аминь! — понимающе подмигнул ему Прокопий Ефимович. — Лишь бы власть не вмешалась. Но она, кажись, вмешается. Возля сельсовета коммунисты собирают мужиков, на колокольне и в пожарке дежурные поставлены. А давеча в притворе бабы шептались насчет субботинского парнишки. Председатель с Пашкой Роговым привезли его с поля. Должно, не сдох!

Максим Ерофеевич при этом сообщении кинул злой взгляд.

Задержав Большова и Юдина, отец Никодим рассчитывал поделиться с ними мыслями насчет указаний калмацкого владыки, однако поопасался. Кто его знает, как все дела могут обернуться. «Научая других тайным путям, и сам ходи же путями тайными», — вспомнил он свое давнее правило.

Поэтому о цели приезда калмацкого псаломщика ничего не упомянул, но уловив резкий порыв ветра в открытое возле алтаря окно, многозначительно произнес:

— Ветерок-то дует сегодня как раз вдоль села. Не дай бог в этакое время чему-то случиться.

Прокопий Ефимович немало удивился подобному намеку отца Никодима, но у Максима Ерофеевича из-под густых бровей злорадно сверкнули глаза.

Попрощавшись с батюшкой и выйдя за церковные ворота, Прокопий Ефимович отозвался неодобрительно:

— Старый хрен, энтот отец Никодим! Небось, должон понимать, что ветер на наши дворы тоже дует. Не ровен час, останемся нагишом.

— Э-э! Что в лоб, что по лбу! Не все ли равно! — в голосе Максима Ерофеевича зазвучала решимость, которая, как знал Юдин, ничего хорошего не предвещала. — Разве мы теперича хозяева? Самолучшую землю у нас отняли. Посевы все ущитывают. С батраками договор пиши, давай им выходной день. Правов