быстро высушило все следы ночного дождя. По дороге уже завихрялась пыль, сухой ветер поднимал от прясел сметенный туда мусор.

Решение пришло неотвратимо, сразу, как только Большов подошел к своему двору.

У ворот дожидалась жена Горбунова. По ее виду он понял все.

— Забрали, что ли, Егорку?

— Ох, увели его в совет, Максим Ерофеевич! — с горькой безнадежностью подтвердила баба. — Должно, пропадет он теперича. Ведь и хлеб-то нашли!

— А-а! — Он рванул на себе ворот рубахи, и баба, испугавшись, отшатнулась.

— Максим Ерофеевич! Что же теперича?..

— Убирайся отсюдова! Что, что!.. А я знаю, поди-ко? Иди в совет и там узнавай! Сволочи, не могли уж как следует зерно укрыть! Вам лишь доверься!

И, оттолкнув ее в сторону, прошел в ворота.

Не заходя в дом, крикнул, чтобы вынесли ему ковш холодного квасу, жадно выпил его. Вытер рукавом выступившую на лбу испарину. Во дворе было пусто: даже куры от жары спрятались под навес. В конюшне, почуяв хозяина, бил копытами жеребец.

Большов тяжело вздохнул, отряхнул с шаровар пыль и уже ни о чем не думая, кроме гвоздем засевшего в голове решения, пошел уздать жеребца.

Степанида, увидев в окно, что муж собирается ехать, вышла на крыльцо, сделала ему земной поклон, смиренно спросила:

— Батюшко, Максим Ерофеевич, как прикажешь со столом быть: убрать еду либо ждать, когда возвернешься?

Под глазами у Степаниды после утренних побоев большие темные пятна, сама она, согнутая в дугу перед мужем, схожа с заморенной, старой собакой:

— Не сдохнешь не жрамши! Дождешься! — не оборачиваясь, прорычал он. — Иди, открой большие ворота? И смотри у меня: коли из совета спрашивать станут, меня дома нет! Гостей на праздник тоже не будет: не звал никого! Держи все ворота и двери на замке!

Положив на спину жеребцу попону, Большов вскочил на него, рванул узду, и конь сразу взял галоп.

Большов проскакал до выезда на Сункулинскую дорогу, затем повернул на Середнюю улицу и только возле переулка, который вел на его гумно, сбавил бег. Не торопясь, пересек Третью улицу. Прищурившись, недобро усмехнулся. Бедняцкие избы здесь тесно жались друг к другу, кругом плетни и крыши амбарушек, погребушек и пригонов под сизыми от времени соломенными крышами.

По соседству с гумном Большова, на подходе к третьеулочным дворишкам, находилось гумно придурковатого Захара Чеснокова. Жил Захар на Середней улице, имел двух лошаденок. По старости в поле не работал. Хозяйство вел его сын Мирон, во всем подчинявшийся отцу. От безделья Захар целыми днями ходил по двору с метлой и лопатой, скреб, чистил, подметал немудреное хозяйство.

Мельком осмотрел Максим Ерофеевич свое обширное гумно, но зато гумно Чесноковых проверил с особенной тщательностью. Ток, где прошлой осенью стояли скирды, зарос конотопом и мелкорослой хилой полынью. Лишь в отдельных местах чернели проплешины укатанной, выжженной, голой земли. Почти рядом с током — стог соломы, приземистый и темно-бурый после дождей, за ним плетень из чернотала, а чуть дальше, прямо рукой подать, ветхий дворишко Ивана Якуни.

Осмотр этот занял немного времени. Повернув жеребца в обратный путь, Большов шагом проехал до Середней улицы и здесь будто ненароком остановился посреди дороги, как раз напротив избы своего гуменного соседа. Слез с коня, поправил узду, потом, попеременно подымая у него ноги, начал осматривать копыта.

Захар вылез за ворота, доковылял до Максима Ерофеевича и с любопытством уставился на породистого жеребца.

— Хорош конь-то у тебя, сусед. Ай, хорош! Удалой!

— Ничего, не гневаюсь на него, добрый конь: не заморен, не замордован! — и Большов насмешливо добавил: — Впору на твоих коней поменять.

— На моих-та? Не, на моих не гоже. Мои супротив твоего никуда, — по скудности ума Захар не понял насмешки.

— А я бы пошел на меновую, — прежним тоном сказал Большов. — Тыщу в придачу дашь, так по рукам и ударим.

— Ты-ыщу!

— А чего… маловато?

— Не-е, много. Эко сказал: ты-ыщу!

Захар обошел жеребца вокруг, приседая, заглянул для чего-то ему под брюхо и снова повторил:

— Тыщу много-о!

— Ты ведь только так, — продолжал растравлять Большов, — перед советской властью середнячком-то прикидываешься. А копни тебя, небось, всех нас первоулошных за один раз купишь. Деньжищ, наверно, не один мешок уже набил да на полатях припрятал. Так что не скупись, давай тыщу в придачу и веди коня к себе во двор.

Хоть придурковатая голова Захара и принимала насмешки Большова за чистую монету, однако, он хорошо знал, что у него никаких мешков с деньгами никогда не лежало, что на тыщу рублей можно купить не одного жеребца, и потому отказался:

— Много! Где ее тыщу-то взять!

— Ну, как хочешь! — изображая сожаление, ответил Большов. — А я отдал бы тебе коня. Ты, знаю, хозяин хороший, аккуратный. Небось, Воронко у тебя тоже был бы в чести. Эвон, как ты в ограде-то чистоту навел, будто в горнице!

Похвала Максима Ерофеевича отвлекла старика от коня, он сдвинул шапку на затылок, погладил бороду.

— Обиход-то я люблю. Без обихода нельзя.

— Вот и я говорю же: оби-ход! Не только что в ограде, но и за оградой словно языком вылизано. Чи-сто-та! Всем мужикам у тебя, Захар, учиться надо обиходу. — При этом Большов вдруг сделал недовольное лицо, поморщился и похвалу сменил на осуждение: — Однако, слышь, Захар, в гумне-то у тебя непорядок! Солома не прибрана, ток захламлен. Того и гляди, скоро рожь поспеет: куда снопы скирдовать будешь? Ток-то не чистил!

— Не время! — с сомнением сказал Захар. — Коли что, к страде ближе ток-то палить!

— А-а-а! — опять словно с сожалением протянул Большов, как бы раскаиваясь в преждевременной похвале: — Ну, а я думаю в своем гумне ток пораньше подготовить. Может, завтра же и начну. На других мне смотреть нечего. Мужики у нас к обиходу не приучены. С тебя вот лишь и брал пример. Выходит, теперича наоборот — тебя опережу!

Захар вздрогнул, по его лицу, словно тень, промелькнул испуг: первенство по обиходу он никому не желал уступать.

Из избы вышла Захарова старуха, позвала его.

Большов лихо вскочил на коня, ударил жеребца каблуками в бока. Тот встал на дыбы, обдал старика дорожной пылью.

Долго еще стоял Захар возле своей ограды, чесал в затылке, медленно и туманно соображая. Наконец он спохватился, хлопнул себя руками по бедрам и, не заходя во двор, заковылял на гумно.

Между тем Большов, вернувшись домой, досуха вытер жеребца щеткой, снова закрыл его в пригон и только после этого отправился завтракать.

Все окна в горнице были закрыты ставнями, кроме одного, возле накрытого для трапезы стола.

Степанида молча поставила перед мужем бутыль с вином, граненый стакан