и блюдо с солеными огурцами: хозяин любил разыграть аппетит. Он налил себе полный стакан, не отрываясь, выпил, потом налил второй, третий и, рыгнув, начал закусывать, медленно ворочая челюстями.

Когда с вином и закуской было покончено, Степанида подала на стол до блеска начищенный медный самовар, сахарницу и тарелку с облитыми маслом горячими пирогами, затем отошла на свое обычное место, к посудному шкафу. Самой ей садиться за один стол с Максимом Ерофеевичем не разрешалось.

Солнце стояло уже высоко. За окном, в узком палисаднике, шелестел листвой полузасохший тополь, нудела попавшая в тенета большая навозная муха. Горячий ветер колыхал отдернутые занавески, мелкая пыль оседала на подоконник. Большов изредка бросал взгляд в окно на безлюдную улицу.

Но чем больше он смотрел туда и чем больше насыщался едой и самогоном, тем мрачнее становился его взгляд. И пришлось бы Степаниде вторично в этот день валяться на полу под коваными сапогами Максима Ерофеевича, дал бы он себе волю за постигшие его неудачи. Однако судьба ее оказалась на этот раз не столь жестокой.

Занятый мыслями, Большов не приметил, как к дому подошел Фома Бубенцов. Постоял, как бы не решаясь тревожить хозяина, затем взобрался на валявшийся возле фундамента чурбак, стукнул палкой по подоконнику:

— Здорово живешь, Максим Ерофеевич! С праздником!

Большов вздрогнул, разжал кулаки, изменился в лице. На приветствие нежданного гостя ничего не ответил. Вместо этого, налил стакан самогона и, подавая его Бубенцову, повелительно бросил:

— Пей!

Фома нерешительно покосился на угощение, но не устоял против соблазна. Выпив, усердно похвалил самогон и так как почувствовал, что поступил неладно, ибо при исполнении службы не стоило брать в рот даже маковой росинки, начал торопливо объяснять причину своего появления:

— Велели тебя, Ерофеич, сейчас же в совет приставить.

— Кто велел-то?

— Да известно: наш председатель!

— Соскучился обо мне, поди-ко?

— Может, и соскучился, а только велел приставить беспременно.

— Ладно! Скажи там, с делами дома управлюсь, приду.

— Никак нельзя. Иди вместе со мной.

Большов стукнул кулаком по подоконнику.

— Ты-ы что-о, черт! Анафема!

Фома не был трусом. К тому же выпитый самогон стоял у него теперь поперек горла, требовал исполнить поручение со всей тщательностью.

— Ты на меня, Большов, однако, кулаком не стукай! За уважение спасибо, а все же не забывай, коли я нахожусь при службе. Сказано тебе, в любом виде со мной пойдешь!

— Анафемы!

— Не ругайся! А то и за ругань к ответу притянут! Ишь ты какой! — рассердился Фома, но от окна все же не отошел.

Большов приказал Степаниде закрыть за собой ворота большим винтовым замком, ключ от которого взял с собой. Его дом, его крепость!

2

Ветер дул вдоль села. От железных крыш струился жар. Все это еще больше раздражало Большова: не раздумал бы придурковатый Захар палить ток.

Вызова в сельсовет он явно боялся, хотя по-прежнему был уверен: не хватит у Рогова силы сломить его. Не пойман — не вор!

…Доставив Егора в сельский совет и распорядившись изъять найденное зерно, Павел Иванович успел побывать у Субботиных. Санька был еще бледен и слаб, но встал с кровати и подробно рассказал всю ночную историю, а также подслушанный им разговор. Подозрения Павла Ивановича об участии Большова в нападении на Балакина начинали оправдываться. Федор оказался жертвой кулацкой мести за хлеб. А они уже намечали новые жертвы: Саньку и его, Рогова. При этом, как видно, они не стесняются в выборе средств.

Но все же схватить их за глотку, обезоружить, связать, пока было трудно. Никакой суд при одном свидетеле не взялся бы их судить. Это может сделать лишь общество, собрание трудовых граждан села. Оно вправе принять любое решение. Против голоса общества ни Большов, ни Прокопий Юдин не оградятся формальностями закона.

Иного выхода сейчас не находилось. Намеченный на партийном собрании план уже не годился. Требовались крутые, решительные меры, может быть те, которые предлагали Ефим Сельницын и Федот Еремеев.

Прокопий Юдин явился раньше Большова. Держался уверенно и первый перешел в наступление.

— Нехорошо, Павел Иванович! — сказал он, усаживаясь на стул. — Даже престольный праздник не даете как следоват отпраздновать. У меня дома полное застолье гостей, а вы в совет требуете. Ну, гнал я самогонку в загородке у Горбунова. Не отрицаю. Так ведь то еще на прошлой неделе случилось. Сразу ты меня не поймал, и не признался я тогда: вот уж грех-то какой великий! Небось, и ты поступил бы так же. Кому же охота штрафы платить? Да и гнал я самогонки самую малость, абы гостей ублаготворить. Сам рассуди: Петров день — праздник большой, как не выпить? Нам иначе нельзя. Мы люди верующие. Можно сказать, из последнего стараемся, остатний хлебушко из сусека выгребаем, но против веры и дедовых обычаев поступиться не могем. У вас на май праздник и на октябрь, а у нас, окромя пасхи и рождества, — Петров день. И живем мы, небось, не в монастыре, гости съезжаются отовсюду. Хлеб-соль со всей родней приходится держать. За пустой стол гостя сажать не станешь, по стакану вина каждому поднести нужно. Ты хоть и партейный, Павел Иванович, однако в наше положение должен взойти, в праздничную пору дать передышку. Неужели не надоело тебе каждый день нас в совет таскать? Отпусти сейчас за ради Христа! После праздника твоя воля: делай что хочешь. За самогонку любой штраф уплачу, а уж насчет хлебушка — извини: ни теперича, ни после праздника все равно сдать в казенный амбар ничего не смогу, нету! Нету хлебушка, Павел Иванович!

Слушая его, Рогов набирался терпения. Терпение, выдержка, спокойная рассудительность ему требовались всегда, каждый день, каждый час. Без них он не смог бы отстаивать партийные интересы, держать в чистоте партийную честь. Но сейчас когда он уже точно знал замыслы Юдина, когда хотелось встать во весь рост и ударить его по широкому откормленному лицу, выдержки требовалось вдесятеро больше.

— Так что же, Павел Иванович! Может, отпустишь?

— Разговор пойдет не о том, куда ты клонишь, Прокопий Ефимович, — не отвечая на его просьбу, произнес Рогов. — Не о самогонке. Не о хлебе. Скажи: за что ты хотел уничтожить Саньку Субботина?

— Спаси Христос! — перекрестился Прокопий Юдин. — Еще мне убивства не хватало! Спаси Христос!

Павел Иванович слово в слово повторил все, что рассказывал Санька.

Прокопий Юдин продолжал разыгрывать роль.

— С ума, что ли, парнишко спятил? Экой грех на меня набрехал! Никуда я нонешной ночью из дому не отлучался. А с Максимом виделся лишь во время заутрени. Так ведь в божий храм люди ходют не языком