чесать, а молиться, очищаться душой. И про избача знать ничего не могу. Мало разве народу в Октюбе, окромя нас. Молодяжник фулиганит, друг друга подкарауливает и бьет, так неужто нам за это в ответе быть? Пошто вы нас за людей не считаете? Правов всяких лишили, да еще и понапраслины на шеи нам вешаете? А уж насчет субботинского парнишки совсем диво. Дарья-то ко мне при всякой нужде бежит: одно дай, другое дай! И на-ко тебе: в убивцы записали! Эх, Павел Иванович! Кабы ты в бога верил, то я перед тобой всей святой троицей мог бы поклясться, икону с божницы снять!

— Значит, не покушался на него?

— Как перед богом говорю: не бы-ва-ло!

— Ты, видно, в большой дружбе с богом живешь, коли он язык у тебя за неправду не отнимет. Ну, что же, спорить не станем. Сурьезный разговор у нас с тобой еще впереди. Посмотрим, как завтра на собрании общества бог станет на твою защиту!

— Я и перед обществом, как перед богом, не виноват.

Большов, приконвоированный Фомой Бубенцовым, вошел, слегка пошатываясь. Лицо его было еще мрачнее, чем прежде. Дикий, своевольный нрав рвался наружу.

Широко расставив ноги, он встал против Павла Ивановича, уперся в него тяжелым взглядом:

— Ну-у, начальство, говори: зачем звал?

Юдин потянул его за рукав, пытаясь посадить рядом с собой, но он вырвался и грязно выругался.

Павел Иванович откинулся на стул. Большов явно задирал и напрашивался на ссору.

— Отчего это, Максим Ерофеевич, ты сегодня храбрый чересчур? Лишнего выпил или жалко хлеб, который у Егора хранил?

— Зачем звал?

— Небось, не догадываешься? Так много грехов, что не ведаешь, за какой отвечать?

Большов рванул на себе ворот рубахи. Юдин, обхватив его сзади обеими руками, насильно усадил рядом о собой и с упреком произнес:

— Не распалял бы ты его, Павел Иванович! Он и в трезвом-то состоянии тяжеловат карахтером, а сейчас под хмелем тем боле. Может, как раз с горя и выпил. У него теперича своего разуму в голове нету. Долго ли до беды? Еще натворит, сам не зная чего…

— Не настолько он пьян. Почему-то на тебя, Прокопий Ефимович, он не кидается? На испуг меня взять трудно. Ты это запомни, Максим Ерофеевич! Позвали тебя по делу, так и держись форменно, как подобает. Иначе свистну мужикам, кои на дворе, они тебя живо скрутят.

Вспышка у Большова быстро прошла. Он по своему обыкновению уперся руками в колени.

— У Егорки никакого зерна не хранил. Брешет Егорка-то!

— Самогонный аппарат в его загородке тоже не твой? И сегодняшней ночью ты там не бывал? Никого не видел? Прямо-таки не человек ты, Максим Ерофеевич, а натуральный ангел-херувим, только без крыльев! — Павел Иванович сказал это насмешливо, но под конец стукнул кулаком по столу: — Черная твоя душа! Убивец! Или, думаешь, веки-вечные мы с тобой станем, как на базаре, рядиться, управы не найдем!

— Н-но-о-о, ты-ы! — заорал Большов, наливаясь кровью и вскакивая на ноги.

— Не изволь сумлеваться! — ответил Павел Иванович, выкладывая на стол вороненый наган.

— Угрожаешь?

— Как хочешь, понимай! Не бывало на тебе еще настоящей узды, так будет!

— Вроде не полагается перед людьми такими-то игрушками махать, — заметил Прокопий Юдин. — Убери-ко ее, Павел Иванович! А ты, Макся, сядь! Не кликай за зря на свою голову. Нет, чтобы по добру поговорить! Друг на друга только собаки лают, а человек человека завсегда поймет.

Большов опять сел, наклонив голову. С тоской посмотрел в раскрытое окно. На улице с прежней силой дул ветер, подбирая на дороге сухие соломинки, завитки бересты, темные стружки и разный мусор, отметенный от оград.

— Угрожаешь? — повторил он. — А пошто? Разве для того тебе власть дадена, чтобы из-за бабы счеты сводить?! Ведь нет у меня ни пуда зерна, не прятал я его, на вино не перегонял, а все ж таки за глотку берешь! И еще понапраслину возводишь.

— Бабу в дело не впутывай. Сколько у тебя полюбовниц, не знаю и знать не хочу. Коли Ефросинью имеешь в виду, то и с ней ничего не выиграешь. Правда правдой останется!

Павел Иванович спрятал револьвер обратно в карман, дошел до дверей и позвал возвратившегося от казенного амбара Федота Еремеева. Они договорились сейчас же отправить комиссию, тщательно проверить кладовые и амбары во дворе Большова, забрать у него самогон и весь излишний хлеб, который найдется.

— Ворота, что ли, ломать начнете? — вызывающе спросил Большов.

— Сам откроешь!

— Я не открою. Никуда не пойду. Ключ не дам. Могете ворота ломать — ваше право!

Он показал ключ, затем отпустил его в прорезь рубахи.

— Догадливый ты, однако, Максим Ерофеевич! Все предусмотрел! Даже ключ не забыл прихватить. Зачем ты его под рубаху-то прячешь? Ежели ты честный человек, то чего же бояться?

Наглость Большова, как и смирение Юдина, уже не возмущали Павла Ивановича. И в том, что они оба говорили неправду, он не находил ничего нового. Все это лишь укрепляло в нем мысль: продолжать споры, пытаться разбудить их совесть — бесполезно.

Все-таки допустить комиссию сельсовета к обыску у себя во дворе Большов отказался. Юдин его поддержал. Не удалось заставить их поехать и с комиссией за самогонным аппаратом. Егор Горбунов, которого они оба назвали владельцем самогонного заведения и потому ответственным за все, что творилось в его загородке, беспомощно переступал ногами, мял шапку, нес всякую чепуху. Кончилось тем, что Павел Иванович выгнал его из сельсовета, поставил Фому Бубенцова у дверей со строгим наказом Большова и Юдина никуда не отпускать, а сам вместе с Федотом Еремеевым, дедом Половсковым и Михайлом Чирком на двух подводах направился в Черную дубраву.

3

Октюба начинала наполняться весельем и шумом. Из раскрытых окон слышались громкие разговоры подвыпивших гостей. Кое-где раздавались протяжные песни, бренчание самодельных балалаек, звон заслонок, на которых чьи-то руки наигрывали плясовую, топот каблуков по деревянным полам.

По-прежнему тихо и безлюдно было лишь на Третьей улице. Мужики отсыпались в темных чуланах и под ветхими крышами сараюшек. Иван Якуня лежал на поляне, охраняя от ястреба выводок цыплят. Ястреб с клекотом летал высоко в небе, видел цыплят, но не решался на них напасть. В переулке, неподалеку от Якуни, Осип Куян, несмотря на праздник, тесал свежие бревна. Всеми силами выбивался Куян из середняков, спал и видел, когда, наконец, приобретет еще пару коней, поставит дом под железной крышей. На соседа он все еще злился, проходя мимо, не разговаривал. Возле избы Матвея Шунайлова на завалинке старуха Лукерья занималась ворожбой. Какая-то молодуха с Середней улицы с ее помощью пыталась