Прямо как Блаш, которая оторвала лист фанеры, Фостер вогнал под плиту острый конец ломика. Он успокаивал себя тем, что все это – лишь кино, а он – всего-навсего герой дешевого ужастика. Плита поддалась и отъехала, открыв взору гробик, который выглядел даже меньше, чем на фото. Кино это было или нет, но крышка гроба открываться не хотела, требовался ключ. Крышка запиралась на замок, чтобы в гроб не попала влага. Кино это было или нет, Фостер отступил на шаг и взмахнул лопатой, как топором. Лезвие вошло в полированное дерево, дерево такого красного оттенка, что Фостеру показалось: сейчас хлынет кровь. От второго удара крышка треснула, а после третьего раскололась. Фостер рухнул на колени и вцепился в расколотое дерево клешнями измазанных почвой пальцев. Раздирая атлас, он был готов увидеть и даже надеялся увидеть ужасную правду – иссохшее тельце. Фостер с треском оторвал плиссированную набивную подкладку.

В тусклом луче фонарика мелькнули отброшенные в сторону подушечка и атласное покрывальце. Захороненный здесь, украшенный бессчетными игрушками, оплаканный на всех фото прелестный гробик был расколот и пуст, на матрасике не было ни пятнышка.

Даже здесь, на глубине человеческого роста, во влажной почве кладбища, телефон ловил сигнал. Фостер набрал номер, и ему ответил голос. Голос, который Фостер стер с ленты в студии, ответил:

– Алло?

– Друг, – отозвался Фостер.

Послышался электронный сигнал, дыхание, дрожь, потом мгновение тишины, и Робб Лоренс спросил:

– Гейтс? Откуда ты звонишь.

Фостер ответил:

– Группа поддержки по-прежнему встречается по четвергам?

Робб спросил вместо ответа:

– Что случилось, Фостер?

– Ты будешь в группе в этот четверг? – продолжил Фостер.

Робб ответил слишком громко, словно хотел привлечь чье-то внимание:

– Ты спрашиваешь, приду ли я в группу?

Спросил так, словно кто-то в это время отслеживал звонок.

– Именно это я и спрашиваю, – ответил Фостер и дал отбой.

Прежде чем прослушать голосовое сообщение, Митци открыла третью бутылку вина.

Она успела посмотреть кое-какие видеозаписи из кинотеатра «Долби», сделанные в ночь вручения «Оскара». То, что можно было смотреть, показали по телевизору. Самое страшное опубликовали в Сети, но там она смотреть не стала. Оставшись в полном одиночестве, Митци положила телефон на стол и нажала «Воспроизведение».

Мир вокруг сменился аудиозаписью.

– Митц, – проскрежетал голос, – малышка.

По рукам побежали мурашки, ведь это был голос из могилы.

– Митц, как хорошо, что ты не сняла трубку. – Он говорил, как говорил бы водитель автомобиля: руки на руле, телефон на подставке. – Упаси господи, ты возьмешь трубку и услышишь то, что тут творится.

Где-то на заднем фоне раздавались вопли, громоподобный грохот заглушал его слова.

– …столько пыли, что дышать невозможно, – прокричал Шло. – Ты это слышишь?

В голове у Митци пронеслись видеозаписи из «Империала» во время обрушения – в трещинах все, что могло треснуть; трещины ветвятся, разрастаясь новыми побегами. Стены и потолок плывут и рассыпаются, густая пыль заполняет все вокруг…

– Задыхаюсь, детка. Но ты знай, что я тобой горжусь. Я прожил хорошую жизнь… Словами этого не описать. Представь: балконы… сложились слоями. Какой ужас… сколько человек…

Вопли утихли, скрежет металла и грохот стекла усилились.

Митци смотрела новости, и ей нетрудно было представить, что там произошло: бетонные стены треснули, развалились кусками, рассыпались на кусочки, разлетелись в цементную крошку.

– Сколько же здесь пыли… – Шло закашлялся в трубке. – Меня не раздавит плитами, прежде я задохнусь… Совсем ослеп, ничего не видно…

Митци стряхнула слезы с глаз.

– Детка, – надсадно прохрипел Шло, – ты пыталась спасти меня, и это прекрасно. Клянусь кровью всех святых великомучеников, я не знал. Откуда я мог знать?..

Шло, как и все ее любимые люди, превратился в аудиозапись. Это было слишком. В последний момент Митци дрогнула. Чтобы не слышать прощальных слов друга, она выключила телефон.

Было слышно, что обладатель хриплого надсадного голоса задыхается. В глотке у него булькало и пузырилось, поверхностное дыхание прерывалось. Голос в наушниках Фостера срывался и клокотал, словно в легкие говорившему лили воду.

– Девочка моя… Все, что я делал в жизни… я делал… – задыхавшийся сглотнул, – чтобы привести тебя к этому мгновению.

Фостер попробовал представить себе фильм, из которого вырезали этот отрывок. Наверное, драма о страдальце, больном синуситом. Оскароносный фильм о тяжелой простуде.

В наушниках прохрипел долгий вдох, а потом мужской голос продолжил почти шепотом:

– Твоей вины здесь нет – я сам растил и обучал тебя, готовил с того дня, как ты родилась. Я знаю, что за ужасная мощь кроется в тебе.

Подсознание Фостера нарисовало картину: человек подавился, выблевывает незримую струю чего-то невозможного, все вокруг заляпано липкими комками. Где-то неподалеку всхлипывал юный, детский еще голос.

Чуть помолчав, мужчина заговорил громче:

– Однажды, когда доживешь до моих лет, у тебя появится ученик.

Фостер воровато глянул на Митци Айвз. Ему хотелось спросить, знает ли она, что за мыльную оперу он слушает? Кто эти герои?

А Митци, надев наушники, от всего отключилась и лишь беззвучно шевелила губами: может, молилась, а может, учила иностранный язык. Сидела, подоткнув ноги под микшерный пульт, насколько позволял живот, и поглаживала пальцами вздувшееся чрево, где лежал нерожденный ребенок.

Голос в наушниках Фостера жадно хватал воздух.

– Не бойся того, что ученик сделает с тобой однажды…

Фостер коснулся ручки, подстроил тон, поднял громкость. Голос таял, человек сипел из последних сил:

– Однажды ты застрянешь, как застрял я. Тогда вспомни, как я горжусь тобой. Пусть и ты умрешь, гордясь, как я.

Здесь голос всхлипнул и затих. В наступившей тишине прозвучало «кап-кап-кап», вскоре замершее на последней капле.

Тогда Гейтс Фостер перемотал ленту и нажал «Стереть».

Хотя пленка закончилась, Митци продолжала делать вид, что слушает. Она слышала свой пульс, и казалось, что слышится и другой пульс – сердцебиение ребенка.

Фостер, или как его там, отрешенно сидел в наушниках. Может, он и поглядывал на Митци, но точно не слышал, что именно Митци говорила ребенку. Ребенку, с которым никогда не увидится, она прошептала:

– Не бойся, тебя вырастит любящая женщина.

Она гладила и ласкала ворочающийся бугор там, где была ее талия, и приговаривала: