– До завтра, мама, – прошептала она.

Потом осторожно и трогательно прикоснулась губами к моей щеке, поднялась с колен и, не обернувшись, пошла к выходу. Я увидел, что мой сын не сводит с нее глаз. Когда она вышла, он перевел их на меня, и я прочел в них беспокойство. Я задохнулся, узнав отразившееся на его лице собственное истерзанное выражение.

– Папа?

Я отчаянно стиснул его руку.

– Пообещай, что всегда будешь о ней заботиться, защищать ее, даже если это будет даваться тебе нелегко, и никогда не позволишь своим демонам, включая меня, одолеть тебя. Лиза так же драгоценна, как ее мать, слышишь?

Он опустил голову.

– Натан!

Он посмотрел на меня, и его взгляд был твердым. Он положил руку мне на затылок и прижал свой лоб к моему, крепко зажмурившись. Это был наш с ним жест. Единственное проявление нежности, на которое я был способен. А теперь мой сын подарил его мне.

– Не бросай меня. Я люблю тебя, папа.

И он побежал догонять Лизу.

Спокойное дыхание Мадди гипнотизировало меня. Я покосился на рояль. Как она смогла существовать без него? Почему она приняла бесповоротное решение – покинуть не только меня, но и музыку? На фоне неутихающей боли рояль был самым верным моим товарищем. Она же исключила из своей жизни нас обоих – и меня, и его. Мы с ним были слишком крепко связаны, и она не могла общаться с одним, не думая о другом.

– Джошуа…

Ее ладонь легла на мою щеку, и я потянулся к ней. Она мне улыбнулась. Та благодать, которая снисходила на нее и уводила ее от меня, вынудила меня взять себя в руки. И неважно, как я себя поведу, когда ее сердце перестанет биться, главное, я не должен навязывать ей ни свою ярость, ни свою боль. Двадцать лет я терпел и выживал ради нее, ждал ее и ждал, полный отчаяния, и теперь нельзя было грязнить оставшиеся нам часы жалобами на свою судьбу. Тем более что моя того не стоила.

Я улыбнулся ей. Так я не улыбался с тех пор, как остался без нее. В ее помутневшем взгляде снова вспыхнули искры.

– Ты отнесешь меня к роялю?

Я нес ее, силясь не замечать ее смертельную легкость и наслаждаться ощущением ее тела, прижавшегося к моему, ее теплом, еще живым и осязаемым. Она обхватила руками мою шею. Нет ничего более нежного, чем ее объятие. Когда мы подошли к инструменту, она задрожала.

Я глубоко вздохнул. Главная моя задача – снова стать тем Джошуа, которого она знала. Я насмешливо вздернул бровь.

– Ты никогда не боялась играть, если я был рядом.

Она засмеялась и уткнулась носом в мою шею, поцеловала, жадно втянула мой запах и застонала от блаженства.

– В те времена табурет перед клавиатурой был единственным местом, где я верила в себя… Теперь все так далеко…

Я старался быть самим собой. Самим собой для нее. Я примирялся с тем Джошуа, которым был тогда, давно. Я имел на это право, нет, это было моей безоговорочной обязанностью. Она заслуживала всего, кроме жалости и сочувствия. Прояви я их, и я бы разочаровал ее, а это последнее, чего мне хотелось. Разве можно разочаровать ее сейчас, когда она вернулась ко мне? Когда она меня простила.

– Музыка звучит в тебе, выпусти ее на волю.

Я расслабил объятия, у нее не было сил сопротивляться, и я усадил ее на табурет. Она рефлекторно вцепилась в крышку клавиатуры. Я испугался, как бы она не потеряла равновесие, и встал у нее за спиной. Я любовался, не отрываясь, ее хрупким затылком, разметавшимися по плечам волосами. На рояль упали слезы. Ее трясло.

– Помоги мне, Джошуа.

– Ты никогда не нуждалась в моей помощи. Зачем начинать? Играй!

Мой приказ прозвучал, как удар хлыстом. Она набрала в легкие побольше воздуха. В чем она нуждалась? В смелости? В энергии? В желании? Она выпрямилась, ее спина напряглась. Она позволила своему телу проявить себя в последний раз. Направила силы, еще остававшиеся у нее, на контроль над ним.

– Отойди от меня! – приказала она ясным, четким, совсем не дрожащим голосом.

Я подчинился, но счел себя победителем. Я был уверен: она понимает, что ее гордая реакция вызвала у меня ликование. Мадди подняла крышку, ее голова элегантно качнулась слева направо – она заново открывала для себя клавиатуру. Обычно Мадди касалась ее кончиками пальцев, невероятно чувственным жестом. Меня всегда околдовывала свойственная ей и только ей манера ласкать клавиши. Ее пальцы словно порхали над ними, как будто она вовсе не дотрагивалась до них. Но, несмотря на это, игра Мадди была мощной. И сейчас она снова проявила свою власть надо мной. Она все еще оставалась здесь.

– Если не хочешь помочь, подари мне хотя бы свой взгляд.

Я опять подчинился. Прошел вперед, чтобы оказаться лицом к лицу с ней, как когда-то, когда мы были вдвоем на сцене, за двумя роялями, стоящими один напротив другого. Я прислонился к изгибу корпуса, напомнившему мне прогиб ее поясницы. Ее глаза впились в мои. Я не смог бы увернуться от их настойчивости, даже если бы вдруг почему-то захотел. Они взяли меня в плен. Мадди была со мной. Она действительно вернулась. Она была живой. Пока еще. И доказывала мне это. Без слов, одним своим присутствием. Гордая и уверенная в себе, она сидела напротив меня. Я перестал различать маску, покрывающую ее лицо. Витающая над ней тень постепенно таяла. Смерть давала ей передышку. И преподносила мне бесценный дар.

Правая рука Мадди взлетела и несколько секунд танцевала в воздухе. Она призывала музыку к себе, давала наполниться ею каждой клеточке тела. На лице появилась легкая, совсем легкая улыбка. Потом к правой руке присоединилась левая.

Время остановилось. Я задержал дыхание, а она поставила пальцы на клавиатуру.

И заиграла пьесу “Мы”, которую я начал писать в день нашей встречи и продолжал создавать все семь самых чудесных лет моей жизни. Я постоянно возвращался к ней. Записывал нашу историю, добавлял к ней новые фрагменты. Я переносил на нотный стан наши порывы, нашу страсть, душевную боль, зависимость друг от друга, наши надежды, тайные грезы, будущее, о котором мы мечтали. Иногда эту композицию исполняла Мадди, иногда я, но чаще мы играли ее в четыре руки.

Как ей удалось с такой точностью вспомнить ее? Без единой фальшивой ноты. Не забыв ни единого вздоха. Подсознание Мадди сохранило эту музыку в самой