году, когда дамы носили «шантеклер» и только начинали танцевать аргентинский танец танго. — Шантеклер — юбка, «так узко стянутая внизу, что в ней можно было ходить лишь крошечными шажками» [Катаев, Хуторок в степи, Собр. соч., т. 5; 415; действие в 1910]. Ср. отрывок из отвергаемых стихов в «Почтовом ящике Сатирикона»: Толпа толпою плетется / В узких юбках «Шантеклер» [Ст 19.1912]. Название юбки восходит к популярнейшей драме Э. Ростана (1910), где Шантеклером зовут героического романтика петуха.

Оранжевый был фирменным цветом танго, повального увлечения в 1913–1914. «В витринах магазинов появились цвета танго (оранжевые ткани, платки, галстуки, перчатки, сумки, зонты, чулки и т. д.). В кафе, ресторанах, фойе кинотеатров без конца играли танго», — вспоминает М. Д. Райзман [цит. по: Тихвинская, Кабаре и театры миниатюр, 306]. «Танго — танец, духи, одеколон, пудра. Даже галстуки, жилеты, носки оранжевого цвета назывались «Танго». Крик моды» [Э. Краснянский, Встречи в пути, 74; см. также А. Вертинский, Дорогой длинною, 77]. «Шелковые платки цвета танго» упоминаются среди прочих товаров в московских витринах начала нэпа [Эренбург, Рвач, 217–218]. Знаменитая желтая кофта Маяковского некоторым мемуаристам запомнилась как «кофта цвета танго»; квартиру его друга Н. Асеева украшала «лампа в шелковом абажуре цвета танго» [Катаев, Алмазный мой венец]. «Апельсинные штиблеты» Остапа в ДС, несомненно, принадлежат к той же семье.

2//2

«Поэзия есть Бог в святых мечтах земли». — Заключительные слова драматической поэмы В. А. Жуковского «Камоэнс». Высечены в 1887 на постаменте памятника поэту в Петербурге (скульптор В. П. Крейтан).

2//3

Парикмахер «Пьер и Константин», охотно отзывавшийся, впрочем, на имя «Андрей Иванович»… — …теперь в Москве, говорят… на каждого клиента отдельная стерилизованная кисточка полагается. — Француз-парикмахер — типичная фигура в русских городах начиная с 1880-х годов. «Половина лучших столичных парикмахерских принадлежала французам. Обставлены первосортные парикмахерские были по образцу лучших парижских». В Москве известными мастерами были Сильван, Галис, Барон Шарль, Кузен, Сильвер, Невель, Леон Эмбо и др. Нередко под иностранным именем выступали отечественные мастера: «Славился еще в Газетном переулке парикмахер Базиль. Так и думали все, что он был француз, на самом же деле это был почтенный москвич Василий Иванович Яковлев» [Гиляровский, Москва и москвичи: Булочники и парикмахеры]. Парикмахер, позирующий как иностранец, — фигура, известная и в дореволюционной, и в советской литературе. Monsieur Жорж «был на самом деле не Жоржем, а Егором, но взял себе французский псевдоним с тех пор, как открыл мастерскую» [И. Ясинский/ Граф // Писатели чеховской поры, т. 1]. В пьесе А. Файко «Евграф — искатель приключений» (1926), где действие происходит в парикмахерской, старый мастер рассказывает: «Да уж и мастера были — профессора-артисты! К примеру, Поль и Франсуа. Это из наших мест, из Авдеевки — Еремеев и Цыганков, братья двоюродные… Питерский Алексис тоже славился… А киевский Ипполит — Ванька Семируков, — так тот даже на выставке заграничной выставлялся». В рассказе И. Эренбурга «Бубновый валет» (в одноименной книге) упоминается московский парикмахер Фердинанд, он же «земляк Трюхин».

Иностранные псевдонимы были элементом особой парикмахерской культуры, претендовавшей на изящество манер, сочинение галантных стихов и употребление иностранных слов. В купеческих домах был даже обычай приглашать парикмахера на балы ради «французских» разговоров между ним и прислугой [Иванов, Меткое московское слово, 205].

Вывески мнимых иностранцев (не обязательно цирюльников) идут от Гоголя: «…магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»». «Портной был сам из Петербурга и на вывеске выставил: «Иностранец из Лондона и Парижа»» [Мертвые души, гл. 1; «заключительная глава» т. 2]. «Портной из Парижа и Лондона П. К. Рябцев» [Огнев, Три измерения]. «Паришскийкеофюр Абрамьянц с Москва» [См 43.1928].

Интерес к новшествам цирюльного дела в столицах, разговоры о них — видимо, общее место парикмахерской темы. Ср.: «[Парикмахер] действует по способу всех парикмахеров и начинает с допроса: кто вы, куда, зачем, надолго ли и как часто бреются в городах. И вообще верно ли, что в Киеве бреются один раз и только вниз, а вверх запрещено горсоветом» [А. Аграновский, Город Магнет, ТД 01.1927].

Насчет последнего крика парикмахерского дела в столицах — стерильной кисточки — «Пьер и Константин» не ошибся: она упоминается в повести В. Андреева «Серый костюм» (1930, действие в 1925), где в передовой московской парикмахерской «при стрижке подтыкают за воротник кусочки гигроскопической ваты, при бритье предлагают дезинфицированные кисточки» [гл. 1]. Кисточка обыгрывается в многочисленных шутках тех лет. Журнал «Смехач» в разъяснительном эпиграфе к карикатуре сообщает: «В крупных центрах применяется, в гигиенических целях, стерилизация и обандероливание парикмахерских кисточек». Сюжет рисунка Б. Малаховского: художник пишет портрет нэпмана, тот требует, чтобы художник при изображении лица применял стерилизованные кисти [См 20.1926]. Другие mots: «Наше вам с кисточкой! С продезинфицированной кисточкой» (парикмахерское приветствие) или: «Послушайте, мастер! А нет ли у вас продезинфицированной кисточки? — Есть-с! Сей минут! Колька, добривай живей своего клиента — мне тоже продезинфицированная требуется!» [Пу 26.1926 и 02.1927].

2//4

Замолчали и горожане, каждый по-своему размышляя о таинственных силах гемоглобина. — Фраза имитирует повествовательные формулы классической прозы. Ср.: «Оба стояли… не шевелясь, глядя в землю и думая. Первого не отпускали мысли о счастье, второй же думал о том, что говорилось ночью…» [Чехов, Счастье]. «Все упорно молчали. Все думали об одном, всех соединяла одна грусть, одни воспоминания» [Бунин, На чужой стороне]. «Завтрак прошел в молчании, ибо каждый был погружен в мысли о личных неприятностях» [Диккенс, Пиквикский клуб, гл. 18].

2//5

В сиденье стула я зашила свои брильянты. — Литературные источники сюжета ДС очевидны: это рассказы о драгоценности, спрятанной в какой-то предмет, обычно — в один из серии одинаковых предметов. Тот, кто прячет, делает это в минуту опасности, убегая от преследователей, желая спасти свои сокровища от революции, войны, полиции и т. п. Позже начинается розыск драгоценного объекта, причем доступ к месту его нахождения утрачен, одинаковые предметы разрознились и разошлись по свету и т. п. Ближайшими к соавторам образцами данного сюжета должны, по-видимому, считаться новеллы Конан Дойла «Шесть Наполеонов» и «Голубой карбункул», где драгоценный камень прячут соответственно в гипсовый бюст и в зоб гуся, а также «уморительно смешная повесть Льва Лунца, написавшего о том, как некое буржуазное семейство бежит от советской власти за границу, спрятав свои бриллианты в платяную щетку» [Катаев, Алмазный мой венец; также Шкловский, Гамбургский счет]. В более широком, сказочном и мифологическом плане эта фабула родственна мотиву о дьяволе, оставившем среди людей свое имущество, часто — разрозненное, расчлененное, как стулья в ДС, и разыскивающем его (ср. историю красной свитки в «Сорочинской ярмарке» Гоголя).

Войдя в репертуар литературы, данная ситуация приобрела новую актуальность в эпоху войн и революций, когда собственникам богатств приходилось