Это наше решительное сопротивление – то, что ни тот, ни другой командующий не соглашались отдавать свои резервы, – вывело Сталина из равновесия. Сначала он слушал нас, потом спорил, доказывал, перешел на резкости и наконец сказал: “Отправляйтесь”. По существу, прервал разговор.

Мы вышли из кабинета. Там, в Кремле, через одну комнату от кабинета Сталина была комната для ожидающих приема. Мы сели там за столом, разложили свои карты и стали ждать, что дальше. Уехать после того, как он оборвал разговор в состоянии крайнего раздражения, мы, конечно, считали для себя невозможным. Мы понимали, что наше решительное сопротивление в этом, очевидно, заранее предрешенном Сталиным вопросе могло грозить нам отставкой, а, быть может, чем-то худшим, чем отставка, но в этот момент нас не пугали никакие репрессии. Мы могли ждать любого решения, но, находясь на своих постах, дать согласие на изъятие резервов с Западного и Калининского фронтов считали для себя невозможным.

Мы не могли пойти на уступку, поставив под удар Москву, за безопасность которой мы, как командующие стоявшими перед ней фронтами, несли прямую ответственность.

Прошло десять или пятнадцать минут, пришел один из членов Комитета Обороны. Спрашивает: “Ну, как вы? Передумали? Есть у вас что-нибудь новое, чтобы доложить товарищу Сталину?”. Мы отвечаем: “Нет, не передумали и никаких дополнительных соображений не имеем”. Ушел. Мы продолжаем сидеть. Через некоторое время приходит другой член Комитета Обороны. “Ну, что, надумали? Есть у вас предложения? Можете доложить их товарищу Сталину?”. Отвечаем: “Нет. Нет предложений и доложить ничего не можем”. Ушел. Третьим пришел Молотов и, в свою очередь, стал спрашивать, не изменился ли наш взгляд на затронутую проблему. Мы ответили ему, что наш взгляд на эту проблему не изменился.

Так продолжалось больше часа. В конце концов Сталин вызвал нас к себе снова и, когда мы явились, отпустив несколько нелестных замечаний по поводу нашего упрямства, заявил: “Ну, что ж, пусть будет по-вашему. Поезжайте к себе на фронты”.

В июне 1943 года Сталин вызвал меня и назначил командовать Резервным фронтом.

Я вообще считаю, что пока еще недостаточно сказано о том, как наш Генеральный штаб, люди, разрабатывавшие операции и подсказывавшие Сталину многие решения, как точно все они вкупе предусмотрели будущее развертывание событий летом – осенью 1943 года, в период, начавшийся наступлением немецко-фашистских войск на Курской дуге. Предвидение Ставки оказалось здесь на высоте. Ход событий был заранее предусмотрен, и сами эти события развертывались по заранее продуманному плану, конечно, с определенными коррективами.

Надо также отметить, что создание в тылу действующих фронтов – целого Резервного фронта – из шести укомплектованных общевойсковых армий, танковой армии и нескольких механизированных танковых и кавалерийских корпусов с большим количеством приданных артиллерийских частей – было, пожалуй, беспрецедентным делом в истории войн. Чтобы создать в тылу такой мощный кулак, Верховному Главнокомандующему нужно было иметь большой характер и большую выдержку.

…Возвращаясь ко временам Берлинской операции, хочу сказать, что Сталин держал себя с нами очень выдержанно, спокойно. Это сказывалось не только в том внимании, с которым он нас выслушивал, но и даже в самой постановке вопроса: кто будет брать Берлин? Он не язвил, как это нередко бывало с ним в былые времена, не говорил, что вот, мол, у вас из-под носа хотят взять Берлин, а вы там у себя на фронтах сидите, молчите и в ус не дуете. На эту знакомую нам и не слишком приятную повадку не было сейчас и намека. Чувствовалось, что он хорошо знаком с обстановкой, спокоен и уверен в себе.

То, что я скажу дальше, относится не только к этой последней встрече, но и к ряду предыдущих в последний период войны. В этот период он показывал себя человеком, внешне уже весьма компетентным в вопросах оперативного искусства. Но надо прямо сказать, что в этой сфере все-таки и теперь его знания были поверхностны, и подлинной глубины понимания оперативной обстановки он не проявил.

Зато если говорить об общей стратегической обстановке, то он хорошо ее схватывал, обстоятельно разбирался в ней и быстро улавливал происходящие в ней перемены. Вообще к концу войны у него все более и более проявлялась уверенность в своих суждениях, в своих выводах по чисто военным вопросам, и вместе с этой уверенностью появлялось и все большее спокойствие. Он все реже навязывал командующим фронтами свои собственные решения по частным вопросам – наступайте вот так, а не этак, ударьте туда, а не сюда, действуйте таким, а не этаким образом. Раньше бывало, что и навязывал, указывал, в каком направлении и на каком именно участке более выгодно наступать или сосредоточивать силы. Сейчас, к концу войны, всего этого не было и в помине. Зато он очень тщательно рассматривал все вопросы, связанные с количеством войск, вооружением и боевой техникой, которые просил тот или иной фронт. Здесь он спорил достаточно компетентно, зная и учитывая общий состав вооруженных сил, общие возможности, из которых приходилось ему исходить, что-то давая или в чем-то отказывая тому или иному фронту.

Вспоминается такой эпизод. Я впервые встретился с немецкими танками «королевские тигры» в период битвы на Западной Украине. Для того, чтобы эффективно бороться с этими танками, приходилось все время таскать с места на место 152-миллиметровые пушки-гаубицы и 122-миллиметровые пушки – орудия, которыми не так-то легко маневрировать. Однако мы вынуждены были их таскать, потому что другой возможности остановить этот немецкий тяжелый танк с очень сильной лобовой броней и с очень мощным мотором у нас в то время не было. Все другие средства были малоэффективны. Мы выдвигали эти орудия и не пропускали “королевских тигров”, но все это происходило с огромными трудностями.

В конце операции, намучавшись с этими “тиграми”, я позвонил Сталину и сказал ему, что по мнению, сложившемуся у нас на фронте, пора поставить на наш танк “ИС” 122-миллиметровую пушку, которая била бы любую броню на любых немецких танках. Он выслушал меня и сказал: «Это правильно, предложение хорошее. Я сам уже не раз обращался к этому вопросу, у нас уже возникала тревога, что наш танк слабо вооружен и не может быть противопоставлен тяжелому немецкому танку с его вооружением. Я уже дал задание товарищу Малышеву, а вы сами ему позвоните, чтобы он ускорил решение вопроса об установке стодвадцатидвухмиллиметровой пушки на танк “ИС-3”.

И это был только один из многих разговоров с ним, который дает представление о том, насколько по-деловому Сталин был знаком в ходе войны с характером вооружения, с основными данными тех или иных самолетов, танков и артиллерийских систем.

Эта беседа была для меня памятной и запомнилась почти во всех деталях. Хочу сказать, что если бы Сталин в роли Главнокомандующего всегда был таким, каким он был во время этой беседы, то это было бы благом для армии и для страны. Перед войной у него были непростительные ошибки, доходившие до преступного произвола. Но, как видно, война учит. И это относится не только к командирам батальонов и полков, не только к командующим армиями и фронтами, но и к Верховному Главнокомандующему.