– Раньше я постоянно там ошивался, – продолжает Колин. – Сидел на берегу и наблюдал. Мои родители ужасно ругались, говорили, что там «дурно пахнет».

Я слышу всплеск и вскакиваю. Я уже давно не бывала на берегу ночью. Мы с Ноем порой ставили палатку на пляже возле дома, хотя бы раз за лето. В прошлом году мы не успели, так что после его смерти я практически не подходила к воде, так, лишь проезжала мимо.

– И именно здесь я сделал предложение, – кашлянув, говорит Колин. – Это было четвертого июля, в День независимости. Кажется, мне каким-то образом удалось убедить ее, что это я устроил салют в ее честь. Отсюда он и в самом деле воспринимался, как наше личное шоу.

Поднимается ветер, и я поплотнее заматываю шарф.

– С тех пор я сюда не приходил. – Колин скрещивает на груди руки. – Дорога идет вокруг поселка, и теперь я езжу более длинным путем. Даже несмотря на то, что она была здесь лишь однажды, в тот самый день. Не знаю. Как будто она все еще здесь.

Я выпрямляюсь. Ведь я точно так же чувствовала себя в «Ройяле». Забавно, до какой степени некоторые места могут пропитываться духом другого человека. Словно этот человек все еще там, словно он был там всегда, ждал, когда ты вернешься.

– В общем, – говорит Колин, – я представляю, насколько трудно тебе было сегодня вечером. У Макса. Я знаю, что для тебя было важно привести меня туда. И я рад, что у тебя получилось.

Я вожу носком ботинка по плотному песку, сырому от холода.

– Ярко было, правда? – Колин улыбается. – Я имею в виду концерт. Здорово она пела.

– Гм, – мычу я.

Мне всегда было тяжело обсуждать музыку, которая мне нравится. Наверное, отчасти поэтому мне так нравится писать о ней. Мне нужно сначала «переварить» то, что я услышала или увидела. Музыканты проводят много времени с теми песнями, что дарят нам. Думаю, будет справедливо поступать точно так же и с нашим откликом на их творчество.

– Кажется, будто оказался где-то далеко, – говорит Колин. – Словно остальной мир перестал существовать. Наверное, еще ничто не вызывало у меня таких ощущений.

В голову мне приходит мысль: бывали времена, когда я считала, что именно такие чувства вызывает у меня Ной. Он настолько заполнял мою вселенную, что там не оставалось места для чего-то другого. Но допускаю, что я ошибалась. Возможно, так действовала на меня музыка, а Ной был ее частью. Музыка была первым языком, которому я выучилась – у родителей с их записями, у Макса с его концертами. Вероятно, размышляю я, именно поэтому в окружении музыки я по-прежнему как дома.

– Расскажи мне о нем, – неожиданно просит Колин. Он меняет позу, поворачиваясь ко мне, и его колено упирается мне в бедро.

– О Ное? – спрашиваю я. Колин кивает.

– Если хочешь, – добавляет он. – Извини. Я просто… иногда у меня такое чувство… Я знаю, некоторые находят помощь в нашей группе, но… иногда, мне кажется, лучше просто поговорить. С другим человеком, наедине. В этом ведь есть смысл?

– А я думала, что ты не стремишься искать смысл.

– Ты права. – Он кивает и усмехается. – Ты меня уела. Не стремлюсь.

Я вспоминаю первое собрание группы в театре. Колин тогда держался отстраненно, отказывался включаться в общую работу. Он казался ужасно замкнутым, создавалось впечатление, что он не нуждается ни в Банни, ни в нас. Но он прав. Вероятно, методы Банни действуют не на всех. Я еще не решила, действуют ли они на меня. То есть на меня настоящую. На ту, которая не мошенничает.

– Ладно, – храбро говорю я. Это тоже, должно быть, часть сделки. Если я и в самом деле собираюсь рассказывать, то придется заговорить. И почему бы не сегодня? – Уж больно много всего, – продолжаю я с нервным смешком. Колин смотрит на мои руки, и я обнаруживаю, что лихорадочно кручу на пальце обручальное кольцо. Поспешно зажимаю руки между коленями. – Даже не знаю, с чего начать.

– Как вы познакомились, – подсказывает Колин.

– Я знала его всегда, – говорю я. – Здесь все друг друга знают. Ноя точно знали все. Он был вундеркиндом. Всегда участвовал в конкурсах талантов, писал песни, когда еще ходил в подгузниках, и все такое. Но официально мы стали встречаться, когда я училась в восьмом классе. Он – в выпускном. Я пела в объединенном хоре – средние и старшие классы, – а он играл в группе. Однажды я осталась на пробы для соло – кстати, я их не прошла; я все время пыталась получить сольную партию, но мне ее не давали, – а Ной играл на пианино…

– А разве не на гитаре? – спрашивает Колин.

– Он играл на чем угодно. Стоило ему взять какой-нибудь инструмент, он уже знал, что с ним делать. Это было внутри него. В общем, в тот день он попросил меня прогуляться с ним до дома, что было странно. Мы жили не по соседству, а на улице стоял февраль, было холодно. Но мы выдержали. А после этого почти все время были вместе.

Колин вытягивает ноги и вздыхает.

– Странно это, правда?

– Что?

Он пожимает плечами.

– Есть люди, с которыми я не могу общаться. Короткого разговора с ними достаточно, чтобы у меня закипели мозги. И таких людей девяносто девять процентов. И вдруг появляется один человек, с которым говорить легко и просто. С которым не надо себя ни к чему принуждать. С которым чувствуешь себя будто наедине с самим собой.

– Да, – соглашаюсь я, – но лучше, чем наедине.

– Значительно лучше.

Колин смотрит на луну, дрожащую в воде, а я кошусь на его профиль. Его черты будто именно такие, какими должны быть: нос, лоб, подбородок – все сочетается в идеальных пропорциях. Лицо из тех, какие трудно запомнить с первого раза, потому что в них нет ничего особенного или странного. Но, понимаю я только сейчас, оно очень приятное – на такие лица можно смотреть долго, от них не устаешь.

– И что было дальше? – тихо спрашивает Колин, не отводя взгляда от луны.

– С Ноем? – спрашиваю я. – Он умер во сне. Какая-то дурацкая штука с сердцем. Врач сказал, что такое может случиться с кем угодно.

Колин щурится, как будто хочет разглядеть что-то в темноте. Его рот кривится, как будто от боли.

– Ничего подобного, – говорит он. – Такое не случается с кем угодно.

Моей шеи касается прохладный ветер, а в горле встает комок. Я сглатываю его и плотнее запахиваю куртку.

– А у тебя? – спрашиваю я. – Ее звали Анна, да? Ты говорил, что ваши родители дружили.

Колин откашливается.

– Но росли мы не вместе, – отвечает он. – Наши мамы были соседками по комнате, когда учились на юридическом факультете, а после окончания поддерживали отношения. Она выросла в Нью-Йорке. А мы жили в Бостоне. Я встречался с ней раза четыре или пять, когда мы ездили в гости. Мы все вместе ходили в рестораны, и нас с ней заставляли сидеть рядышком. Она была прекрасна. Явно мне не по зубам, и я, естественно, решил, что она дура и вертихвостка.