Я смеюсь, поднимаю ноги на скамью и обхватываю руками колени.

– Ну, а она такой не была, – говорю я.

– Естественно, не была. – Он улыбается. – После колледжа наши родители были на чьей-то свадьбе, и мы с ней там снова увиделись. На тот момент ни она, ни я ни с кем не встречались, так что весь вечер мы с ней провели вместе, танцуя и разговаривая. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, но стала еще и очаровательной. Умной. Все время говорила правильные вещи. Каждый раз, когда я выдавал какую-нибудь чушь, а это, как ты понимаешь, случается часто…

– С тобой? – смеюсь я. – Никогда не поверю.

– Она спасала меня. Она превращала это либо в шутку, либо во что-нибудь поумнее. Она была волшебницей. Она изменила мою жизнь… Даже не знаю. Просто повернула ее в правильную сторону.

Я сдираю алый лак – вчера, когда была у Лулы, я, поддавшись порыву, решила покрасить ногти. Это была плохая мысль: яркий лак лишь привлекает внимание к тому факту, что я постоянно грызу ногти, постоянно копаюсь в проблемах и этим только ухудшаю дело.

– Мы узнали, что у нее рак яичников, через год после нашей свадьбы, – говорит Колин. – Сначала мы не восприняли это как катастрофу. Она не хотела детей и никогда не скрывала этого. Мы даже шутили, что она идеальный кандидат для рака. Она была молода. В хорошей форме. Да, она согласна лишиться яичников. Что тут такого? Они просто занимают место. – Колин грустно улыбается. – А потом началось ухудшение, быстро. В апреле у нее закончился курс «химии», а в июне она умерла, – продолжает он. – Ты читала, как это бывает? Все было еще страшнее. Сначала она изменилась внешне. Потом изменилось ее поведение. Нужно было облегчать боль, но так, чтобы при этом она хоть немного бодрствовала. Это превратилось в борьбу. В конечном итоге она сдалась.

Я судорожно вздыхаю. Колин сует руки в карманы, откидывается на спинку и поднимает лицо к небу. Мы сидим так несколько минут, молча, не говоря ни слова. Я жду, когда между нами возникнет неловкость, но она не возникает. Ощущение такое, будто мы спрятались в большом пузыре, наполненном мягким, уютным воздухом, доступным только нам.

Я тоже откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Колин случайно толкает меня локтем, вытаскивая руку из кармана, и берет мои беспокойные пальцы в свои. Мы глядим на неподвижную воду, на безмолвную луну, владевшее мной беспокойство наконец стихает, и я перестаю думать, перестаю ждать подвоха.

– Ты думаешь, что делаешь заявление, но это не так.

Лула в черном кружевном лифчике и обтягивающих черных джинсах стоит перед моим шкафом. Сегодня вечер пятницы, и мы собираемся тусоваться, во всяком случае, Лула. Я же сижу на своей кровати и роюсь в коробке с мамиными вещами, найденной в подвале. Я искала записи, что-нибудь, что поможет мне с эссе, которое я должна написать и отправить в Бостон, как и было обещано мисс Уолш. На дне коробки я нахожу несколько выцветших фотографий и раскладываю их перед собой на кровати.

– Какое заявление? – спрашиваю я, перебирая снимки, на которых наши родители, в светлых полотняных брюках, лежат в гамаке, играют на гитаре, расчесывают друг другу волосы. Мне обидно сознавать, что на «семейных фото» детей мало. В те дни наши родители, кажется, и сами были детьми.

– Ты считаешь, будто тем, что ты носишь грязные джинсы и безразмерные рубашки, ты заявляешь: «Мне плевать на ваше мнение, я выше всего этого», – говорит Лула, театрально бросая в кучу на полу одну фланелевую рубашку за другой. – А на самом деле ты заявляешь: «Я не умею одеваться. Я овечка, заблудившаяся в лесу. Кто-нибудь, пожалуйста, помогите».

– А вот это? – спрашиваю я, поднимая фотографию, на которой мы с Лулой, шестилетние, бегаем голышом по пляжу. – Я вот такие заявления должна делать?

Лула бросает на меня быстрый взгляд.

– Так уж наверняка было бы лучше, – язвит она. – Разве тебе нужны семнадцать пар одинаковых джинсов? А вот эти фуфайки тебе велики.

– Они остались от Ноя, – говорю я, не поворачивая головы. Я почти чувствую, как Лула хмурится.

– Извини, – говорит она, – но от этого они лучше не становятся.

– Я тебе сказала – надену все, что скажешь. Я овечка, заблудившаяся в лесу.

Все это с самого начала было идеей Лулы Би. Она где-то проведала, что старшеклассники устраивают вечеринку в Ветропарке, на уединенном поле рядом с самой высокой точкой острова, там, где возвышаются два ветряка. Празднуется чей-то день рождения – а может, и несколько дней рождения, Лула точно не знает, – но главное то, что, по слухам, будут выступать Ава и Аддисон, которые познакомились еще в детстве, в секции хип-хопа, и с тех пор вместе танцуют. Лула не смогла объяснить, что это будет за представление, но четко заявила, что никакая сила не помешает ей и, соответственно, мне взглянуть на то, что наверняка окажется унизительным зрелищем и просто катастрофой.

Она пришла после уроков и согласилась дать мне поработать над моим эссе при условии, что потом я составлю ей компанию. Цена была завышенной, если учесть, что придется стоять на холоде, стараться не обращать внимание на окружающих или терпеть их безразличие и пропахнуть костром. К тому же все это не входило в мои планы на выходные. А вот над эссе мне поработать хотелось. Я уже знала, с чего начать – с Лорел Рейнс, с «Блонди», с Эллы Фитцджеральд и с мамы. А затем рассказать, какой микс мама заставляла нас слушать в машине: настоящую мешанину из разных стилей, начиная с Эллы Фитцджеральд, с ее «скатов» и слащавого A-Tisket, A-Tasket, и кончая живенькой «Висеть на телефоне» в исполнении группы «Блонди». Я знаю, что она любила музыку, любую, и хотела, чтобы я тоже ее полюбила. Но во всем это было и нечто большее. Она хотела, чтобы я поняла: я могу делать что угодно. Могу петь тихо или громко, в чулках и кружеве или в черных кожаных штанах, и как бы я ни пела, меня услышат.

– Ты не оставляешь мне поля для деятельности, – вздыхает Лула. Наконец она вытаскивает белую прямую рубашку, оставшуюся, думаю, от школьных концертов. Надевает ее – на Луле рубашка скорее напоминает сексуальное платьице. Застегивает ее так, что остается видно кружево лифчика и верхняя часть ее крохотных грудок.

Для меня она выбирает платье до колен, серое с черными горизонтальными полосами.

– Как насчет этого? – спрашивает она и принимается что-то искать на моем столе.

Я рассеянно смотрю на платье.

– Никак, – отвечаю я. – Джулиет заставила меня надеть его в гости к ее родственникам.

Я возвращаюсь к записям и просматриваю заметку на обратной стороне обложки «Эллы в Берлине», того самого концерта, на котором Элла до смерти очаровала немецкую аудиторию, забыв слова «Баллады о Мэкки-Ноже» и тут же сочинив новые. Я слышу громкий треск, резко поднимаю голову и вижу, что Лула уже успела надрезать платье ножницами, а теперь отрывает от подола асимметричную полосу.

– Что ты делаешь? – кричу я.