А пока все галдели и веселились, нанизывая на шампуры кусочки мяса или ломтики хлеба, их глаза встретились… Молчаливый поединок… Кто первый уронит тяжелые веки и начнет сверлить свои старенькие измочаленные кеды? Не выдержала она. Опустила мохнатые ресницы, прогоняя стоявшее перед глазами видение. Темный магнит зрачков, неудержимо затягивающий в свой омут. Вот она уже барахтается в нем, пытается подгрести к берегу… Еще рывок, ну еще рывочек… Неудержимо тянет вниз, туда, где темная глубина и влажный зеленый свет, еле просачивающийся на дно сквозь толщу воды. Она безудержно молотит руками по ускользающей от нее поверхности, разгребает толщу воды изнутри, задыхаясь и сплевывая. Сердце бешено стучит, будто у убегающего от погони, кровь прилила к лицу, как после горячего глинтвейна с мороза… Силы на пределе, внутри дрожь, обморок и покорность: пусть все идет, как идет… поезда сходят с рельс под откос, а птицы путают время года и не летят на юг, оставаясь ждать продолжения лета.

Зачем он глядит на нее таким пугающим ее взглядом, которым Андрей никогда не смотрел?

– Позвольте, сударыня? – протянул ей вместо шашлыка маленький букетик из красных бусин земляники, перепутанных с белыми непритязательными цветами.

Пальцы зацепились за пальцы, замешкавшись и медля расстаться. Отдернула руку, как от ожога, чувствуя ватную слабость в ногах. Выдохнула еле слышно:

– И есть-то жалко. На грудь бы приколоть.

Начала медленно обрывать спелыми губами сочные ягоды по одной, смакуя и разглядывая зеленые воротнички, потерявшие головы…

В то лето ничего не случилось. Расстались, разбежались каждый по своим маршрутам, в свою отдельную жизнь. Через год она вышла замуж за Андрюшу. Среди близких приглашенных друзей Федора не было.

Появился он в ее жизни позднее, когда стала она мужней женой. В один серый осенний вечер, когда осень перестала швырять золотые монисты листьев, взяла телефонную трубку, когда Андрея не было дома.

– А… старый знакомый голос… – сказали в трубке. – Приятно слышать.

И опять, будто по шпалам, часто застучало сердце, грозя сойти с рельс. Мир качался, точно одежда, повешенная в вагоне…

Увидела она его через год. У себя в квартире. Пришла с работы – и услышала знакомый голос. Сердце подпрыгнуло, будто камушек, брошенный на мостовую, и покатилось вниз, под уклон. Зашла в гостиную, где гостя поили чаем, чувствуя, как краска приливает к лицу, словно щеки ее с мороза оттаивают в жарко натопленной комнате.

– А, сколько лет, сколько зим!..

Сидела почему-то на краешке стула, всматриваясь в незабытое лицо и вслушиваясь в мягко обволакивающий, будто пена от душа, голос. Мыльные пузыри весело переливались всеми цветами радуги, качали на солнце своими перламутровыми боками, стремительно надувались и весело лопались искрящимся смехом.

* * *

Лидочка ощущала себя обворожительной принцессой из сказки, что сквозь все пуховые перины обволакивающей беседы упрямо чувствовала пробивающуюся горошину изучающего взгляда. Взгляд этот тревожил и будоражил, не давал заснуть в теплом семейном гнездышке. Перины разговора перестилались одна за другой, но горошина, покатавшись по комнате, неизменно возвращалась на примагничивающее ее место.

А за окном был май. В балконную дверь, недавно освобожденную от белых бумажных наклеек, насвистывая, заходил погостить майский воздух, пропитанный одурманивающим запахом черемухи с ноткой вишневого цвета. Занавеска на двери надувалась тугим парусом, погнавшим яхту по завораживающе светящейся дорожке к кромке горизонта. Оранжевый шар абажура, похожий на гигантский экзотический плод, раскачивался от сквозняка, будто мартышка на лиане, отбрасывая на стены неровно дышащую тень. Было тревожно и легко одновременно, словно летишь на воздушном шаре: тебя весело тащит ветром в неизвестность, все становится маленьким и почти невидимым; а тревожно оттого, что понимаешь: ветер может внезапно измениться и кинуть тебя на остроконечные пики деревьев, тянущие к тебе свои ветки, будто щупальца осьминога.

Федор теперь как-то для нее совсем незаметно обосновался в их доме: звонил по телефону, прося таким вкрадчивым голосом позвать Андрея, что Лидочке казалось, что кто-то на том конце провода всматривается в черную трубу телескопа, пытаясь разглядеть поближе звезды, но видит в нем лишь свое кривое и блестящее отражение; протирал и без того весь в глубоких проплешинах диван; уплетал за обе щеки пельмени, которые Лидочка поджаривала, как пирожки, до золотистой хрустящей корочки, поливала томатной пастой и посыпала душистым укропом, напоминающим ей о праздном дачном лете; раскатисто, будто нетающее эхо в горах, смеялся со свекровью – и Лидочка вся медленно закипала, чувствуя, как нетерпение внутри ее рождается и поднимается маленькими веселыми пузырьками, все растущими, переполняющими допустимый объем, и готовыми забурлить.

Лидочка давно призналась себе, что она скучает без него – будто сумерки на жизнь опускаются, изымая из нее краски. Становишься больным, дальтоником, видящим только черных кошек, неторопливо переходящих тебе дорогу.

Федор приходил не к ней. Она была приложением к мужу, как бы его тенью. Она и старалась по возможности стать такой плоской расплывчатой тенью, прилипшей к стене или мебели, не подающей звонкого голоса, похожего на полнокровный весенний ручей, весело перебирающий клавиши городских водостоков. Иногда она даже уходила в их спальню и тихонько там сидела мышью в норке, представляя себя кошкой, выходящей на охоту. Потом не выдерживала – и шла в гостиную. Иногда ее вытягивал из спальни Андрей. Чаще всего это происходило, когда муж хотел, чтобы она что-нибудь им сварганила съестное. У них были свои разговоры – и она оказывалась в них лишняя. Некий субтитр для слепых, которому позволено только повторять чужие речи. Сидела на краешке кресла, подпирая раскаленную щеку ладошкой, поставив руку на подлокотник. Ее и не замечали будто. Или это ей лишь так казалось?

В один отпускной и щедрый на тепло июль муж пригласил Федора к ним на дачу. На рыбалку.

В то лето Федора стало неожиданно так много, что он будто стал членом их семьи. Сидели за огромным дачным столом, хрустели прожаренными до костей окуньками, что свекровь обваливала в манке и жарила на подсолнечном масле так, что рыба была покрыта вкуснячей золотистой поджаркой и есть ее можно было целиком со всеми ее хребтами, плавниками и зарумянившимся хвостом. Слушала рассказы свекра о дачной жизни, что била здесь когда-то родниковым ключом еще до того, как она появилась здесь… Внимала философским разговорам мужчин, думая о том, что лучшего себе, наверное, и желать нельзя, но сердце почему-то все время тоскливо сжималось от мысли о том, что все в ее жизни пойдет теперь по правильному, заранее известному, накатанному многими маршруту… Нет уже того зеленого луга, похожего на футбольное поле, где шутя можно гонять мяч судьбы из стороны в сторону, смеясь и выбивая от другого игрока, что пинает и катит его ровнехонько по прямой… Вот ей нравится Федор, но и она мужняя жена, и у него семья, и они никогда не станут половинкой друг друга. Даже ночью, лежа между Андреем и стеной, по которой гуляли черные тени всклокоченных ветром деревьев, напоминая о том, что в нашей жизни нет ничего законченного и неподвижного, кроме конца, чувствовала всей своей обожженной солнцем знойной кожей не шершавую холодную стену, несущую легкое облегчение от боли своим прикосновением, а того, другого, что прикасается к этой стене с другой стороны…