…Вышли из кинозала в распахнутый майский город, задыхаясь от радости, что так неожиданно пришло тепло, и вся жизнь была впереди, лежала как на ладони, вернее, была сама ладонь со всеми ее морщинками и черточками. Видно, что линия жизни длинная, а остальное разгадать не можешь. Как наскальный рисунок, выкопанный из-под многовекового слоя пыли. Рисунок отмыли и отреставрировали, но это только сделало загадку еще более таинственной.

Шли по шумной центральной улице; поднялись на крышу старого храма, на которой власти почему-то решили сделать небольшую кафешку, где кормили такими малюсенькими пончиками, что они напоминали фасолины, насквозь промасленными и сладко хрустевшими своей поджаренной корочкой, и увидели старую площадь, усыпанную цветным горошком людей…

Федор рассказывал им о режиссере и о том, какой глубокий смысл тот заложил в свой фильм. Лида слушала и в глубине души удивлялась, как так можно все понять и разгадать. Прямо не фильм, а чемодан с двойным дном и кодовым замком! Замок видишь, а двойное дно нет. У нее от фильма осталось чисто эмоциональное потрясение, ожог до волдырей, все болит, мокнет и не заживает.

А потом стал читать свои стихи.

* * *

Лида боковым зрением посматривала на этого высокого красивого молодого человека и чувствовала, что внутри ее зарождаются странные и пугающие ее эмоции, вырастающие, будто подснежники из-под только что сошедшего снега, когда еще нет никакого намека на зеленую шелковую траву. Подснежники вытягивают свои шеи, точно желторотые мокрые птенцы, к весеннему солнцу.

Приятель Андрея был явно его умнее и интереснее. Речь его завораживала, словно огонь в камине: смотреть бы и смотреть, чувствуя, как по телу распространяется успокаивающее тепло. Огонь весело облизывает высохшие ветки прошлой жизни, норовя забросать искрами половицы у открытой дверцы… Раздави ногой скорее, видишь, вон ту, что упала слишком далеко, не на металлическую подкову! Зачем стоишь и смотришь, как медленно чернеет краска на половице, поднимая еще еле различимую струйку дымка?

И вот уже у Лидочки екает сердце, будто она оступилась и летит кубарем вниз с осыпающегося под ней обрыва, на дне которого притаилась прошлогодняя листва. Впрочем, откуда у Лидочки может быть прошлогодняя листва? Деревья только еще выбрасывают клейкие копья своих листочков… Вся жизнь пока – невспаханное поле, поросшее молоденькой травой, по которому идти и идти… И так хочется прийти к другому концу поля не утратившим своих детских иллюзий о том, что жизнь прекрасна и ты обязательно отыщешь свой цветик-семицветик, чтобы загадать самые несбыточные желания. И они однажды сбудутся. Только надо понять, какие желания для тебя главные.

Но Федор нравится ей все больше. Он взрослый и такой загадочный, в отличие от хилого Андрея, похожего на растение, которое запрятали в подпол, подальше от яркого света. Андрюша же совсем мальчик! Она почему-то все еще воспринимает своих ровесников как детей. Ей казалось, что и Федор симпатизирует ей. Было только одно «но»… Федор был женат, имел пятилетнего сына и жил у тещи. Его мать обитала в далеком уральском городке с двумя взрослыми дочерьми и внуками в одном доме. Как она поняла, раз в год Федор приезжал в гости к матери, но оставаться надолго там не было никакой возможности. В их город он отправился за дипломом, еще будучи студентом женился, устроился здесь на работу, да так тут и осел.

Она не знает: любил ли он свою жену, но по обрывкам его фраз и фрагментов поступков поняла, что он помогал той по дому, регулярно ходил за ребенком в детский сад и за продуктами, копал огород у тещи на даче и ездил с тестем на рыбалку. То есть был весомым элементом чужого семейного уклада. Сама же Лида была воспитана в понятиях, что семья – это святое, твоя половинка дается тебе одна на всю жизнь и надо терпеть все ради семьи. Конечно, случаются неправильные половинки, которые и не половинки вовсе, а так… Двое соприкасаются своими зазубринами, но чтобы подойти друг к другу, как ключ к замку… Стало быть: «На чужой каравай рот не разевай»…

Она и не разевала. А Андрей опрометчиво ей рассказывал с восторгом о своем старшем друге, ничуть не чуя забрезжившей опасности.

Однажды Андрей даже позвал его на шашлыки на дачу в их маленькую студенческую компанию. Было очень весело. Ребята наперегонки бегали в ластах: кто быстрее добежит до дерева и вернется обратно. Федор бегать отказался. Сидел в их веселящейся компании, то и дело взрывающейся фейерверком смеха. Был в толпе, но где-то далеко, смотрел отсутствующим взглядом на серебрящееся рыбной чешуей искусственное море, в котором купался оранжевый буек заходящего солнца; казалось, что он будто мерял шагами расстояние до этой береговой черты… Но по пробегающим по лицу теням, словно от света, выскальзывающего из горящих заплаток быстро сменяющихся окон бегущего состава, поняла, что он не на воду смотрит, а куда-то в свое прошлое, куда нет хода никому…

А потом он взял в руки гитару… И сердце заныло в тревожном предчувствии, что она, будто никудышный бродяга, завлекаемый русалочьим пением, попалась в невидимые тенета, которые натягивают с замиранием сердца и боязнью, что рыба проплывет мимо, не догадываясь о том, что рыба уже поймалась и запутывается в них все больше, погружаясь в неизвестность. Это она – звезда, что должна гореть в черной пустоте вечности, освещая дорогу сбившемуся с пути. Это об их несбывшемся: «Белой акации гроздья душистые ночь напролет нас сводили с ума…» Голос уплывал под черный купол неба, сердце сжималось в предчувствии боли, глаза всматривались до спазм и легкого головокружения в медленное перебирание струн… Почему-то подумалось: «Чем виртуознее скрипач, тем слаще скрипка стонет…» Несбывшееся вырастало, словно зачатый ребенок, но она знала, что родиться ему не суждено, и от этого слезы наворачивались на глаза – и они блестели в темноте, ровно роса на распахнутых цветах.

Она же – будто зацепила в бинокль его взгляд и медленно приближала и увеличивала смутное пятно лица. Он был чем-то похож на Врубелевского Демона. Те же смоляные кольца волос, пружинящие на плечах, в которых так и хочется запутаться длинным нежным пальцам, перебирая волосы, словно струны гитары. После она ощутит их упругую жесткость шерсти молодого барашка на своей груди. Те же черные, будто тлеющие угли, глаза, от порывов ветра внезапно разгорающиеся притягивающим и завораживающим свечением. Не тяни ладони – обожжешься, точно от внезапного первого поцелуя… После она долго будет вглядываться в блестящий антрацитовый их омут, разглядывая в них свое отражение и удивляясь ширине раскрывшейся диафрагмы зрачка, почти перекрывшего карюю радужку, похожую на прошлогодний лист из-под сошедшего снега.