Доктор Штефан возмутился и хотел оправдаться, но Курт Конрад опередил его.

– А ты действительно ничего не нашел? – спросил он, да так заинтересованно, что Штефан удивленно поднял брови. Не похоже было на Курта Конрада, чтобы он так беспокоился о состоянии других.

– Ничего, – ответил он, – кроме нескольких мелких царапин.

– А она не сказала тебе, откуда они у нее? – продолжал допытываться Курт Конрад.

– Нет. Она сказала, что с ней ничего не случилось и чтоб оставили ее в покое.

– Ну так и оставьте, – сказала Диана. – Она сама поправится.

И она действительно поправилась. Но на это ушло несколько дней, прежде чем бледная, молчаливая Катрин снова появилась у общего костра. А потом потребовалась еще неделя или две, пока к этой Катрин вернулся ее веселый характер и прилежание, с которым она снова приступила к привычному сбору овощей и трав.

Но день, в который она отомстит Курту Конраду за его подлость, после этого случая заметно приблизился.

Вольфганг и змея

С первого дня, когда Вольфганга постигла беда с его скрипкой и он так страдал от этого несчастья, все дети питали к этому странному маленькому мальчику нежное сочувствие и удивленное восхищение. Он был робкий и мечтательный и казался постоянно пребывающим в иных мирах. Оливер поначалу был к нему строг и одергивал:

– Вольфганг, ты опять не слушаешь! О чем ты там думаешь? Повтори, что я тебе только что сказал!

Вольфганг растерянно смотрел снизу вверх на старшего; как обычно, он все пропустил мимо ушей. Он молчал и пристыженно водил пальцами по своей флейте, которую никогда не выпускал из рук. Пауль, сидевший рядом с ним, ответил:

– Он вообще ни о чем не думал, он про себя пел!

Дети кивали и улыбались. Разумеется, Вольфганг пел! Он не думал ни о чем, он ничего не говорил, он ничего не делал: он пел! Он явно состоял целиком и полностью из нот и звуков.

– Нечего тут петь, ты должен запомнить, что я тебе сейчас поручу, – Оливер гневался, как рассерженный учитель.

Вольфганг посмотрел на Диану, взыскуя ее помощи. Она, конечно, была совершенно немузыкальна, но поскольку он – как и она сама – был дитя искусства, она ему покровительствовала.

– Ну, Вольфик, – ободряюще спросила она, – может, Пауль неправ и ты хотя и пел про себя, но все-таки о чем-то думал?

Вольфганг кивнул. Глаза у него просияли, и он сказал:

– Я думал, как в скрипичном концерте Бетховена скрипка играет одна на самом верху. Все инструменты молчат и ждут. А потом скрипка приводит мелодию вниз, и ее сменяет виолончель. А потом вступают кларнеты и другие духовые, а под конец и весь оркестр…

Он снова пел. Он задавал такт флейтой и пытался объяснить детям, почему на этом месте надо думать. Оливер чуть не лопался от нетерпения. Безнадежно было говорить с этим ребенком на разумном человеческом языке.

– У тебя есть задание, – сказал он, – пойти на Лыфу, лыковую фабрику, и помочь там Клаудиа плести лыковые косички.

Вольфганг немедленно поднялся:

– Да с радостью, – готовно сказал он. – Идем прямо сейчас, Клаудиа? Я буду держать лыко. А когда ты устанешь, мы можем поменяться и плести буду я.

Ведь Вольфганг не был ни ленивым, ни нерадивым. Он с радостью делал все, о чем его просили, и стремился все сделать быстро и хорошо. Но из этого ничего не получалось. Либо он думал о музыке, когда ему поручали работу, либо он думал о музыке, когда шел к месту работы, и тогда он забывал на полдороге, где и какая работа ему поручена. А в тех редких случаях, когда он действительно приступал к работе, как договорились, все его усилия вскоре шли прахом – не только оттого, что он неотвратимо уже снова думал о музыке, но и оттого, что Вольфганг был безнадежно неловкий. Трудно было поверить, что его тонкие пальцы, так быстро скользящие по флейте, а на скрипке, пожалуй, способные творить чудеса, не годились для простых повседневных дел. Если его посылали нарвать ягод, он в первую же минуту натыкался на все колючки куста. Если Лина просила его помешать суп, он обваривался кипятком и потом целые дни ходил перевязанный. Огорченный своими неудачами, он пожимал плечами и признавал:

– Вот такой уж я. Я могу делать только музыку. Если бы у меня была моя скрипка, вы бы на меня не сердились, что я такой неловкий.

Но дети на него и не сердились по-настоящему. Просто перестали через некоторое время требовать от Вольфганга исполнения какой-нибудь регулярной работы. Слишком уж он был непрактичный. Лучше пусть делает что хочет, играет на флейте, поет и думает о музыке.

– Вообще-то, это не совсем правильно, – полагал Оливер, который отвечал в детском государстве за справедливость. – Кто не работает, тот не должен и есть!

– Ты хочешь оставить его умирать голодной смертью? – спросила Диана, с вызовом глядя в строгое лицо Оливера. – Знаешь что, Оливер! Однажды, когда мы будем большие и почти забудем, как жили когда-то на острове Инсу-Пу, и ты станешь инженером с толстым животиком, а Штефан будет старый доктор в очках, мы как-нибудь остановимся на улице перед огромной афишей, на которой будет написано:

ПРАЗДНИЧНЫЙ КОНЦЕРТ

Вольфганг Хассельберг, мировая знаменитость и виртуоз, играет сегодня вечером. Осталось лишь несколько свободных мест.

И тогда мы все встретимся на этом концерте, будем сидеть в первом ряду и ужасно гордиться, что на сцене играет наш Вольфганг. А в антракте мы смешаемся с публикой и будем говорить: «Вольфганг Хассельберг? О, да мы его знали еще маленьким мальчиком…» А потом сунемся все в его гримерную, а его антрепренёр будет нас прогонять, потому что маэстро нужен покой. Но тут Вольфганг увидит нас, вскочит и закричит: «Нет, впустите их, это мои друзья по Инсу-Пу!» И будет нас спрашивать, понравился ли нам его концерт, а потом отправит антрепренера в кассу, чтобы нам вернули деньги за билеты, ведь Вольфганг не допустит, чтобы его старые друзья платили за билеты. И знаешь, что он скажет?

Оливер отрицательно покачал головой.

– Он скажет: «Это то немногое, что я могу сделать в благодарность за то, что вы тогда на Инсу-Пу обращались со мной так хорошо, хотя я был непригоден ни к какой работе, как носорог к катанию на роликах…»

Пока Диана набирала воздуха для следующей фразы, Оливер заметил:

– Если ты постараешься, Диана, ты сможешь говорить тысячу слов в минуту.

– А вот увидишь, что я окажусь права, – сказала Змеедама. –