– Там – это где? – быстро спросил он.

– На улице, на фурманке, – всхлипнула Вероника.

До сих пор она не разрешала себе плакать, это подорвало бы ее силы, да и просто не до слез было. Но стоило увидеть глаза Лазаря Соломоновича – даже встревоженные, они излучали спокойствие, и стекла очков делали его особенно явственным, – как внутри у нее словно запруду прорвало, и слезы потекли по щекам ручьями. И холодный пот прошиб, и руки задрожали. Весь ее организм словно обрушился, притом в одно мгновенье.

Доктор взял ее за руку и вывел на улицу, как ребенка.

Подошли к фурманке. Сергей Васильевич не подавал признаков жизни. Вероника с ужасом смотрела на его смертельно бледное лицо. Лазарь Соломонович наклонился, приложил ухо к его груди и сказал:

– Сердцебиение есть. Что с ним?

– Ранили. Из трехлинейки. В правый бок, – сквозь слезы выговорила Вероника. – На границе. Он меня переводил и… Я хотела в больницу везти, но огнестрельное ранение, они же сообщат… Помогите ему, пожалуйста!

Лазарь Соломонович приподнял поддевку, которой был укрыт Сергей Васильевич.

– Тугую повязку я сделала. – Веронике стало стыдно, что она рыдает, когда надо все объяснить четко и быстро. – Кровотечение остановилось. Но то и дело открывается снова. И кровопотеря очень большая.

– Вижу, – сказал Лазарь Соломонович. – Выходное отверстие есть?

– Нет.

– Поехали. – Он отвязал лошадь от столба, уселся на фурманку, приподняв полы своего праздничного черного сюртука, взял в руки вожжи и велел: – Садись. Придерживай его, чтобы меньше трясло.

Она вспомнила, как Лазарь Соломонович говорил, на шабат нельзя делать ничего такого, что изменяет мир – в напоминание о том, что над миром властен только Бог. Ведь и в праздник, наверное, тоже?

Изменится ли мир от того, что он взял в руки вожжи, Вероника не знала, но на всякий случай спросила:

– Может, лучше я буду править?

– Садись, – повторил он.

– Но вам же нельзя сегодня…

– Для спасения жизни позволяется, – ответил он. И добавил: – Не учи меня традиции, детка.

Ей показалось вдруг, что все плохое закончилось, и навсегда. Ничего рационального не было в такой мысли, и непонятно было, выживет ли Сергей Васильевич, и ничто об этом не свидетельствовало. Но ощущение добра, которое ей обещано, было таким ясным, будто она увидела это обещание как светящуюся надпись прямо у себя перед глазами.

Свернули с Немиги, началась булыжная мостовая, телегу стало трясти, и Вероника была рада, что голова Сергея Васильевича лежит у нее на коленях. Хотя он не приходил в сознание и, значит, тряски все равно не чувствовал.

– Простите, Лазарь Соломонович, – повторила она, глядя в спину доктору. – Нельзя мне было в синагогу, тем более на праздник… Праздник же сегодня, да?

– Да, Рош-а-Шана, – кивнул он, не оборачиваясь. – Иудейский новый год.

– И что надо делать? – заинтересовалась она.

– Да что и на все еврейские праздники – молиться. – Он обернулся и улыбнулся. – Еще в шофар трубить.

– А я слышала, как трубили! – почему-то обрадовалась Вероника.

– Ну и хорошо. Будем надеяться, сегодня всех нас впишут в книгу жизни на ближайший год.

– Кто впишет? – спросила Вероника.

И тут же поняла, кто.

– Хорошей нам записи, – сказал Лазарь Соломонович. – Проводнику твоему, думаю, тоже достанется строчка. Уж очень горячо ты за него попросила.

Глава 17

– Ну и вот, он мне говорит: ты чего, хлопчик, так на меня глядишь? А я ему говорю: а разве вы живой?..

– Сережа! – Алеся засмеялась. – Ну как можно человеку такое говорить?

– Так я ж думал, все писатели давно умерли…

Встреча с писателем, проходившая в школе в последний день перед летними каникулами, произвела на Сережку неизгладимое впечатление. Все утро, пока Алеся убирала в доме, потом стирала во дворе половики и шторы в большом деревянном корыте, а потом ходила на речку их полоскать, он вертелся вокруг нее и рассказывал, и рассказывал – про эту вот встречу, и как их водили в кукольный театр, но ему совсем не понравилось, потому что куклы для маленьких, а ему уже девять лет, и про то, что у деда вон там в пуне есть лодка и всякие рыбацкие снасти, и среди них такая штука, которую дед называет топтуха, а бабушка говорит, что по-правильному это наставка, даже в энциклопедии про Полесье картинку показывала, и там написано, что наставка…

Алеся слушала, то улыбаясь, то ахая, то переспрашивая. Правда можно через мох болотную воду процедить и будет как колодезная? Надо же, а я и не знала!

О том, что сфагнум фильтрует воду, она, конечно, знала с детства, но пусть Сережка думает, что это он сообщил ей такую полезную информацию.

В Пинск она приехала вчера, и мама сразу же отправила ее с сыном в Багничи: отец заболел гриппом, она волновалась, что Алеся заразится и сорвется из-за этого ее отдых с ребенком в Египте. Сережка тоже рвался в деревню: не был там с майских выходных и соскучился по воле.

В Багничах он уже назавтра после приезда стал совсем деревенский мальчишка, даже волосы казались светлее, будто выгорели на солнце, хотя такого уж точно не могло произойти за ночь.

– А вон там, мам, гляди! – Он показал на ольховые заросли на краю болота. – Там гадюки весной в кубло свиваются!

– Какие еще гадюки? – испугалась Алеся. – Сынок, ты откуда знаешь? Ты туда лазил?

Он понял, что сболтнул лишнее, и поспешил заверить ее, что не лазил, а просто старшие мальчишки еще в прошлом году про гадючье кубло рассказывали. Никаких мальчишек, ни старших, ни младших, Алеся в Багничах не видела, почти все дома стояли пустые, но Сережка сказал, что его друзья приезжают на лето, как и он всегда приезжает в Багничи с дедом и бабушкой.