В полном согласии со словами Аннет, каждый день начинался с процедур, ими же и кончался. Утренние процедуры зависели от того, какой метод терапии избрал лекарь. Для Дороти был предписан путь гармонии, утром ей полагались успокоительные занятия, которые уберут остатки кошмаров. В один день она перематывала клубки шерсти, в другой спросонья принимала паровую ванну, в третий — расчесывала других пациенток, в четвертый — хором с ними твердила девиз лечебницы: «Нас терзает душевный недуг. Мы идем к выздоровлению. Мы в обители заботы, где нас любят и принимают». Сотню раз подряд, до полного растворения в словах.

Вечерние процедуры, в противовес утренним, зависели от тяжести симптомов, что проявились у пациента за день. Самые легкие и процедурами-то не назовешь: например, восемь раз перечислить все свои хорошие поступки за день и громко похлопать в ладоши, когда перечисляет другой. «Сегодня я переписала восемь страниц, дважды поела с аппетитом, приняла все процедуры и хорошо слушалась лекарей» — хлоп, хлоп, хлоп, «Дороти, ты молодец, мы гордимся тобой! Ты идешь прямиком к исцелению!»

Более неприятные процедуры назывались «задуматься». Пациента лишали какого-нибудь права — скажем, запить ужин водой (каша тогда подавалась соленой). Запрещали лечь спать вместе со всеми (до середины ночи пациент стоял навытяжку в ярко освещенной комнате). Ставили на колени в деревянной приспособе, не дающей подняться. В течение нескольких часов пациенту полагалось думать о том, как он сегодня потакал недугу и мешал исцелению. Чтобы думал именно об этом и не сбился с мысли, раз в полчаса медбрат тормошил пациента:

— Сделай шаг к осознанию. Перечисли свои симптомы за сегодня.

— Я… э… плохо трудилась, позволила недугу отвлечь себя от работы. Еще я… из-за неосознанности воспротивилась утренней процедуре. Я забыла, что в обители заботы все делается для моего блага…

С тою же целью — чтобы задумался — могли назначить лишний сеанс труда: скажем, вынести и помыть все ведра с нечистотами, перестирать исподнее лежачих больных.

Но все это было приятными мелочами в сравнении с третьей группой процедур, которые звались «удар по недугу». Когда хворь обострялась, лекари решительными мерами заставляли ее отступить. Били по недугу, например, так. Подвешивали пациента головой вниз над пропастью — это звалось «удар страхом». Часами раскручивали на маленькой карусели и раскачивали, как маятник, — «дезориентация хвори». Сжимали череп стальным обручем — «окружающее давление». Фиксировали веки и светили прямо в зрачок мигающим фонарем — «удар светом по тьме недуга». В этих случаях пациенту не предлагали задуматься — да он бы и не смог, ибо частенько терял сознание от боли и ужаса. Хворь отступала перед атакующей мощью терапии, и пациент больше не проявлял симптомов.

Что же называлось симптомами? Прежде всего, нарушения дисциплины. Отказался есть или попробовал сцапать чужую порцию. Тронул человека другого пола. Дерзко ответил на вопрос лекаря, проявил строптивость, воспротивился процедуре. Сказал «нет» по какому-либо поводу. Плохое слово «нет» — камень на пути к исцелению. Нужно открыться терапии и всегда говорить «да».

Тяжелым симптомом считалась «странность»: бедняга сделал нечто такое, чего не ожидалось. Речь шла даже о невинных, но непривычных вещах: зачем-то прочел наизусть балладу о Терезе (наверняка это хитрости хвори), вторично за день захотел помыть руки (паническая боязнь грязи — явный симптом), отказался есть (падение аппетита — знак нездоровой апатии), не вовремя встал из-за стола (нервическая тревожность), не хотел возвращаться с прогулки (боязнь закрытого пространства). Никто, даже старожилы, вроде Карен, не могли сказать, за каким симптомом последует какая процедура. Однако справедливость всегда торжествовала: днем поступил странно — вечером получи процедуру. Однозначность и неизбежность этой связи успокаивала Дороти, виделась частью мудрого мирового порядка.

Но вот что было любопытно и непостижимо: каждому пациенту прощался некий один симптом. Дороти Слай очень плохо помнила свое прошлое, не могла назвать имен родителей и мужа, описать свой дом и улицу — и за это ей не давали процедур; но за все другое следовало наказание. Леди Карен спала в одежде и ела не больше котенка — ей сходило с рук; но попробовал бы кто другой отказаться от ужина. Аннет представлялась при каждой встрече, как при первой, и давала многословные советы — то была ее законная простительная странность, будто родовая привилегия при дворе. Парень через два стола от Дороти любил размахивать руками, как шаван хлыстом, — его тоже не наказывали, только на трапезе связывали рукава за спиною и кормили с ложки…

Но главным полем, из которого вырастали как наказания, так и редкие поощрения (например, право быть аккуратно расчесанной), являлась дневная работа. Труд — мощнейший инструмент терапии, потому на него и нацеливалось основное внимание. После завтрака и недолгой утренней прогулки пациентов делили на группы и отводили туда, где до конца светового дня они предавались исцелению трудом. Одни шили либо вышивали — работа с материей развивает ум и приучает мыслить созидательно. Другие вязали — гармоничные движения спиц умиротворяют душу. Третьи полировали посуду и наносили узоры — орнаменты структурируют мышление. Четвертые (грамотные) переписывали книги — тексты приносят осознание. Ежедневная трудотерапия методично теснила недуг по всему фронту, как сомкнутый строй копейщиков бьет дикарей. Попутно производились товары, которые раз в месяц увозил на продажу парусник. Прибыль, разумеется, тратилась на благо лечебницы — дружной семьи лекарей и пациентов. Дороти прескверно помнила свою жизнь в Маренго, но была абсолютно уверена: нигде еще она не встречала столь мудрого и справедливого уклада.

Одно плохо: труд переписчика нелегко давался Дороти. К своему собственному удивлению, она умела писать. Когда кошмары отпустили ее и пришло время для трудотерапии, магистр Маллин спросил:

— Что ты умеешь?

Она не помнила своих умений и с грустью признала:

— Боюсь, что ничего… Но я сильна, могу помогать медбратьям, если нужно что-нибудь носить, поднимать…

Магистр дал ей карандаш и лист бумаги:

— Напиши это.

Сама не поняв, как так получилось, она вывела: «Боюсь, что…» И тогда воскликнула:

— Ой! Я грамотна!

То было высшее, самое дорогое умение. Дороти отправилась в писчий цех, счастливая от того, что сможет внести столь ценный вклад в благополучие лечебницы. Но в первый же день работы обнаружились препятствия.

Ее очищенный от демонов разум был медлителен и беден мыслями. Она легко и с удовольствием могла четверть часа просидеть на месте, глядя в одну точку. А вот когда приходилось думать, Дороти терялась и путалась. Поди вспомни, в какую сторону смотрит хвостик q, есть ли черта в середине z?.. Дороти не умела концентрироваться, то и дело что-нибудь отвлекало ее. Она работала одна в комнате с окошком, выходящим на скучный пологий склон, но даже там находились помехи: то сядет чайка, то проедет телега. В переписываемой книге встречались то сцены поединков, то описания танцев, то просто слово «чресла» или «перси» — все это вышибало Дороти из колеи и порождало сонмы туманных фантазий. Перед нею ставили песочные часы, чтобы напомнить о времени, — но само течение песка тоже отвлекало: Дороти прилипала взглядом к струйке и не могла вернуться к тексту. В довершение бед, она встречала кучу малознакомых слов — скажем, «сюзерен» или «альтесса». Смутное понимание имелось, но точный смысл ускользал, а без него сложно было запомнить всю фразу целиком, приходилось прыгать глазами от исходника к чистовику и назад. От этого возникали помарки, а их прощалось не больше одной на страницу. Ляпнул вторую — изволь переписать целый лист…