— Эй, — спросил он, наклоняясь ко мне, — ты живой?

— Живой, — ответил я, втыкая ему сабельный клинок в левую стону груди. Повернутое под нужным углом лезвие легко прошло между ребер и вышло под лопаткой.

— Ты что? — удивленно спросил он. — Как это?

— Так, — коротко ответил я, откатываясь в сторону, чтобы меня не придавило его тело. — Зря ты сюда пришел…

Последние слова я сказал впустую, скорее всего, по инерции. Человек уже лежал ничком на траве и бился в агонии. Он еще пытался подняться, дышать, отчего у него клокотала на губах пена.

— Спи спокойно, дорогой товарищ, мысленно мы с тобой, — сказал я, с трудом поднимаясь на ноги. Голова гудела, как большой колокол, ее левую сторону я вообще не чувствовал. В темноте разобраться, что у меня с лицом было невозможно, но когда я приложил к щеке руку, она сразу намокла в крови.

«Лихо он меня сделал», — думал я, направляясь к избе. Меня качало, как на палубе парусного корабля в сильный шторм, я пытался удержать равновесие и брел, с трудом переставляя ноги.

«Завтра же нужно отсюда съезжать, кажется, за нас взялись всерьез», — решил я, втискиваясь в дверь, В избе голова закружилась так, что я не устоял на ногах и свалился на пол. Пока напутанные соратники зажигали свечи, охали, ахали, поднимали мое непослушное тело и устраивали его на лавке, я пребывал в полной расслабленности. Жизнь не американский боевик, после такого мордобоя не встанешь, как ни в чем не бывало, чтобы нежно заглянуть в глаза сомлевшей красавице. В реальности после такого удара можно пару недель проваляться в больнице и выйти оттуда, держась за стенку.

Бестолковые действия наших девиц, мечущихся по избе, не зная, что делать, заставили сосредоточиться на реальности и вновь взять на себя бразды правления. Я отправил Аксинью в баню за теплой водой, Прасковье велел приготовить перевязочный материал, и постепенно все образовалось. Мне обмыли разбитое лицо. Внешние повреждения оказались незначительными, содрана кожа, неглубокие ранки. Однако левым глазом я почти не видел. Тошнило же, и кружилась голова, скорее всего, от сотрясения мозга.

После перевязки мне стало легче. Я лежал на лавке и радовался жизни. Больше радоваться было нечему. Какие еще пакости может придумать неведомый противник, можно было только предполагать. Подлый удар из-за утла просчитать невозможно.

Но хотя бы сегодня сюрпризов можно было не ждать. Такие мастера, как лежащий во дворе покойник, не нуждаются в помощниках и обычно действуют в одиночку. Однако напуганный рында был полон решимости победить всех врагов, и они, вместе с Аксиньей, пошли на пост. Мы в избе остались вдвоем с Прасковьей. Кругом было тихо. На столе горела оплывшая восковая свеча.

На озаренный потолок

Дожились тени,

Скрещенье рук, скрещенье ног,

Судьбы скрещенье.

И падали два башмачка

Со стуком на пол,

И воск слезами с ночника

На платье капал,

— шепотом прочитал я.

Прасковья удивленно на меня посмотрела. Поэтический строй и музыка незнакомого языка почему-то смутили ее. Она спросила о том, что смогла понять в стихотворении Пастернака:

— Я сарафан воском закапала?

— Немножко, — ответил я.

— Я сниму, а то потом не отстирается.

— Сними.

Девушка снимала сарафан через голову и, наверное, потому что понимала, что на нее смотрят, делала это удивительно изящно. Я здоровым глазом откровенно любовался изгибами ее тела.

— А рубашка не запачкалась? — тревожно спросила она, пытаясь найти следы воска.

— А ты ее тоже сними, — посоветовал я.

— Стыдно при свете, — благоразумно отказалась девушка. — Может, свечу задуть?

— Зачем? Я все равно ничего не вижу.

Она испытующе посмотрела на мой заплывший глаз, но забыла обратить внимание на здоровый.

— Правда не видишь?

— Ничегошеньки!

— Ну, тогда ладно, — вздохнула она и сняла рубашку.

У меня тотчас пересохло во рту. Видимо, сказалось сотрясение мозга.

— Тебе очень больно? — спросила Прасковья, рассматривая разбитое лицо.

— Ничего, до свадьбы заживет, — ответил я.

— Бедненький, — пожалела девушка, трогая пострадавшую щеку мягкой ладошкой, — здесь больно?

Я невольно перехватил ее руку и прижал к губам. Она смутилась, попыталась ее убрать, но, чтобы не тревожить раненого, покорилась.

— А здесь не болит? — поинтересовалась она, закидывая свободную руку мне за шею и прикасаясь губами к здоровой части.

— Нет, — ответил я, притягивая ее к себе. — Побудь со мной.

Предложение было, мягко говоря, нелогичное, мы и так были вместе, и расходиться не собирались, да это было и невозможно.

— Хорошо, — задумчиво ответила она, не замечая, что я глажу ее напрягшуюся спину. — Тебе нужно прилечь.

— Да, помоги мне раздеться.

Прасковья выскользнула из моих, уже давно не дружеских, объятий и, сосредоточено прикусив кончик языка, начала расстегивать пуговицы кафтана.

— У тебя вся рубашка мокрая, — предупредила она, осторожно стаскивая ее через голову, — смотри, не простудись!

— Постараюсь, — пообещал я. — Будем ложиться?

Она судорожно вздохнула, села на край лавки и, держа колени плотно сведенными вместе, перекинула ноги на лежанку. Проверила, вижу ли я ее подбитым глазом, переползла к стене и вытянулась на спине.

Я лег рядом. Нервное возбуждение спадало.

— Как ты? — спросил я.

— Ничего, только мне почему-то страшно. Можно, я буду спать?

Поворот оказался неожиданный, но я уже начал привыкать к скачкам ее настроения. К тому же момент для совращения девственницы был не самый подходящий, в голове продолжало звенеть, тошнило, саднило лицо, даже целоваться я мог только уголком губ.

— Хорошо, спи, спокойной ночи.

— Ты на меня обиделся? — спустя какое-то время спросила она.

Я не ответил.

Утром, это уже становилось доброй традицией, соседи обнаружили во дворе очередной труп. Убитого киллера рассматривали всем миром, но без недавнего ажиотажа — привыкли. Проводить следствие явился все тот же солидного обличил целовальник. Он уже начал привыкать к постоянным проблемам с нашим подворьем, наскоро осмотрел убитого и задал все тот же вопрос, не знает ли кто-нибудь покойника.

Я в следственных действиях не участвовал, не хотел показывать своей половинчатый лик и объяснять, кто меня так отделал. Пока убитого не увезли на паперть соседской церкви, соседи толклись исключительно возле нашей избы, как водится, делясь своим виденьем происшествия. Опять отыскались свидетели, которые хотя ничего и не видели, но предчувствовали преступление. Я наблюдал за происходящим в оконце, сдвинув пластинку слюды, которым оно было застеклено. Мои домочадцы были вместе со всеми, так что я оставался в комнате один.