Что ж, ему все удалось.

«Матушка! — подумал я. — Дина, Мелли и Роза! Стражи ведь не отошлют нас без прощания с вами».

Но они отослали!

Уже в тот самый вечер они вывели нас из подвала, посадили в лодку вместе с бедняжкой Мирой, и мы поплыли в Сагис-Крепость.

Трепать лен было тяжело, а тут еще и от пыли задыхаешься. Болели руки, спина, и вскоре я кашляла так же надрывно, как Мелли.

— Может, мы здесь последний день, — сказала в утешение нам мама. — Вот вернутся Нико и Давин с деньгами, и мы заберем свою хорошую одежду и уйдем отсюда.

Мне едва хватало сил ждать. День черепашьим шагом подвигался вперед.

Но в тот вечер за ужином ни Давин, ни Нико так и не появились.

— Где же они? — в тревоге спросила я.

— Быть может, семейство Аврелиус пригласило их отужинать, — ответила мама. — Отпраздновать…

Но по глазам я видела, что она тоже беспокоится.

У меня было желание в этот же вечер тайком прошмыгнуть в мужское отделение и хорошенько их поискать, но я не посмела.

Наверняка придется платить пеню, если тебя поймают, а это нам не по карману, из-за этого мы не сможем уйти из Заведения. Так что я всю ночь в полудреме пролежала на деревянных нарах, и мысли мои были полны тревоги, пока я не задремала.

Во время завтрака за столом по-прежнему не было ни Давина, ни Нико.

— Где же они? — шепнула я маме.

— Не знаю, — ответила она. — Придется спросить.

Мы пошли в контору — в тот дом, где в первый день нас внесли в списки на досках Заведения.

— Простите! — обратилась матушка к служителю. — Я не понимаю… Мой сын и мой племянник, мы не видели их после вчерашнего завтрака.

Он раздраженно посмотрел на нее, словно все это его не касалось. Глаза матери были опущены, но она решила получить ответ во что бы то ни стало.

Он вздохнул.

— Номера? — резко спросил он.

— Восемь — Е — десять и восемь — Е — одиннадцать.

Он сорвал доски 8 — Е со стены и, повернув, держал их так, чтобы мы не могли прочесть, что там написано.

Потом повесил доски на место и повернулся к нам с прохладной улыбкой.

— Они задержаны, — сообщил он. — Сожалею!

Голос его звучал не особо сочувственно!

— Задержаны? — спросила мама. — За что?

— За то, что выступали как лжеучителя и распространяли оскорбительное лжеучение, за то, что напали на княжеского чиновника и совершили грубое насилие над его персоной, за то, что оказали сопротивление при законном аресте.

— Что?

Мать застыла, словно парализованная, а когда я подкралась, чтобы взять ее руку, рука была будто ледяная.

— Их осудили на шесть лет, — удовлетворенно сообщил служитель. — На шесть лет в Сагис-Крепости.

Мама потребовала, чтобы ей вернули собственную одежду, так как хотела тут же отправиться в ратушу, а там не станут тратить время на разговоры с человеком в серой одежде Заведения. Сначала служитель и слышать не хотел об этом, и кончилось тем, что маме пришлось пустить в ход взгляд Пробуждающей Совесть.

— Так-то ты обращаешься с себе подобной? Значит, ты хочешь, чтобы с тобой поступали так же?

Побледнев, он что-то пробормотал, мы не расслышали. И вдруг оказалось: матушке милостиво позволено взять любую одежду из прачечной, только не нашу собственную. И все же это было лучше, чем идти в сером.

— Теперь он знает, что ты — Пробуждающая Совесть, — сказала я, пока мы поспешно шагали к Дому Суда.

— Ничего не поделаешь, — ответила матушка. — Это было необходимо.

Дом Суда был большим серым четырехугольным строением. Такие возводят, чтобы рядом с ними люди ощущали свое ничтожество. Но матушку это не смутило.

Она прошествовала наверх по широким каменным ступеням, словно по своей собственной кухонной лесенке.

— Я желаю поговорить с Местером Судьей, — заявила она первому встречному, а это был страж в черно-сером мундире. И хотя она не пустила в ход ни взгляда Пробуждающей Совесть, ни голоса, в ней было столько величия и гордости, что он все исполнил и ироизнес: «Сюда, мадам!», а ведь одежда на ней была совсем простая, а в ней самой ничего особого. И только стоя перед дверью первого зала, он заколебался.

— Э-э… О ком доложить? — осторожно спросил он.

— Мелуссина Тонерре! — только и вымолвила она, предоставив ему самому размышлять, что скрыто в этом имени.

Он постучал в дверь и, когда оттуда донеслось недовольное «войдите!», отворил ее и сунул туда голову, будто его вина стала бы меньше, если б он не вошел в зал полностью.

— Мадам Тонерре! — доложил он. — Мой господин Местер Судья примет ее?

Но господину Местеру Судье не осталось времени на решение. Матушка шагнула мимо стража и толчком распахнула дверь. А я последовала за ней в большое светлое помещение, где Местер Судья готовился вкушать ранний обед.

— Местер! — обратилась к нему мама. — Я пришла поговорить с вами, Местер Судья, о своем сыне.

«И о Нико! — добавила я про себя. — Не забудь о Нико!» Но недаром матушка не стала говорить о «моем племяннике Николасе» в самом начале. Ведь она могла без колебаний делать многое, но лгать не умела.

У судьи был несколько обескураженный вид. Он опустил на тарелку цыплячью ножку, в которую намеревался как раз вонзить зубы, и непроизвольно схватился за грудь, так что на его черной мантии появились жирные пятна.

— А кто она такая? — спросил он. — И кто ее сын, о котором я должен что-то знать?

— Вчера вы, Мессир, присудили ему шесть лет принудительных работ.

Он нахмурил брови.

— Вчера я не приговаривал ни одного горожанина к шести годам принудительных работ!

— Возможно, вы, Мессир, не сочли его горожанином, — чрезвычайно резко сказала матушка, — он был в серой одежде Заведения.

— О, один из тех двоих серых.

— Да, Мессир, мой сын не заслужил подобной кары!

— Мадам, я не помню частности этого дела, но я знаю, что следовал духу и букве закона.

— А вы, Мессир, следовали голосу собственной совести?

Бывало, проходили недели, прежде чем мама пускала в ход силы Пробуждающей Совесть, а теперь она сделала это два раза в течение одного часа… У меня судорога прошла волной в животе, ведь использовать силу Пробуждающей Совесть несколько раз подряд — это все равно что разворошить осиное гнездо. Может, в первые несколько мгновений ничего не случится, но потом — самое лучшее — как можно быстрее убраться восвояси.