прицелом КГБ. Так, на концерте в московском издательстве «Прогресс» (18.12.1979) он рассказал о своей поездке в Армению в апреле 1970 года: «Вы знаете, вот из-за этого жеста у меня были колоссальные неприятности в Ереване. Я пел в зале, наверху там комитет госбезопасности, у них три этажа, а внизу у них зал. Так там был какой-то товарищ, который так рвался и говорил мне: “Я тебя так люблю, Володя! Если я не послушаю тебя, то это всё — я на три года раньше помру!”. Я умолил, чтобы его пропустили. Его посадили в первый ряд. Он всё записывал. Думаю, ну так любит он, просто невероятно. И потом он, оказывается, написал на меня пасквиль, потому что у меня был чай, и я делал вот такой жест. <.. > Он написал, что я пил коньяк во время выступления»[364].

О том, кто является автором этого пасквиля, рассказал Давид Карапетян.

Его отец — Саак Карпович — в прошлом был видным номенклатурным чиновником (в конце сороковых — начале пятидесятых занимал пост премьер-министра Армении), а его вторая жена Октябрина (приемная мать Давида Карапетяна) на момент приезда Высоцкого работала инструктором по образованию в ЦК Компартии Армении: «Выбрав подходящий момент, Окта вызвала меня на кухню, — вспоминает Давид Карапетян. — Вид у нее был встревоженный.

— Ты знаешь, что произошло?

И рассказала, что сегодня с ней был разговор — и весьма серьезный — от имени Первого секретаря ЦК КП Армении Кочиняна. Антон Ервандович Кочинян (в народе его называли Антон Бриллиантович) считался человеком Брежнева, он очень долго пробыл на этом посту, прекрасно знал отца и всю нашу семью.

Выяснилось, что на концертах в клубе КГБ присутствовал какой-то чиновник из идеологического отдела ЦК, который записывал все, что происходило на сцене. Утром он подал официальный рапорт секретарю ЦК по идеологии “либеральному” Роберту Хачатряну (а тот, в свою очередь, настучал Кочиняну) о том, что сын Саака Карповича привез в Ереван полуподпольного Высоцкого, а режиссер Оганесян устраивает Высоцкому официальные концерты, на которых тот поет антисоветские песни и пьет водку на сцене (вот так “аукнулся” Володе тот стакан с водой).

Впоследствии, вспоминая обо всем этом в Москве, Володя каждый раз особенно напирал на то, что, по версии отдела ЦК, “приехал сын Саака Карповича с контрой, — то есть, значит, не я приехал с Давидом, а он со мной…”

В общем, Окте сказали, что в КГБ на нас завели дело, сотрудники отслеживают каждый наш шаг, и вообще — положение серьезное.

— Скажи Давиду, пусть они с Высоцким срочно уезжают из Еревана. По этому делу ничего им не будет, никуда сообщать не станут, только нужно им спокойненько уехать. <.. >

Много позже отец рассказывал мне, что как-то в том самом ресторане на озере Севан он стал невольным свидетелем разговора оперативников, сидевших за соседним столиком. Они говорили о “несоветском человеке” Высоцком, о его передвижениях по Еревану; говорили, что из-за него “были скомпрометированы” уважаемые люди. Выходило, что органы фиксировали тогда каждый наш с Володей шаг, и, не будь отмашки Кочиняна, нас бы охотно водворили в подвалы местного Чека»[365].

В 1977 году Михаил Шемякин издал в Париже альманах «Аполлон-77», в котором были собраны работы представителей советского андергаунда, и один экземпляр подарил Высоцкому. В итоге, как вспоминает Шемякин: «Однажды он мне позвонил и сказал: “Мишка, меня сегодня проморочили в КГБ почти весь день. Очень много спрашивали — спрашивали о твоем “Аполлоне”. <.. > И на столе лежал “Аполлон”, и меня спросили очень строго: “А как вы относитесь к ‘Аполлону’ Шемякина, вашего друга?”. Я сказал, что это грандиозная книга, великолепная, после чего мне сказали: “И вы будете продолжать дружить с Шемякиным?”. Он сказал: “Мы дружили и дружить будем. Вы нашей дружбы не касайтесь”. Вот так, Мишуня, я им ответил, после чего меня отпустили»[366].

Актер Семен Морозов, сыгравший в фильме «Сказ про то, как царь Петр арапа женил» (1976) роль Михайло Говорова, вспоминал: «Шли съемки очередной сцены фильма “Как царь Петр арапа женил”. Закончились они только поздней ночью. Как добираться домой? Метро уже закрыли. А студийные машины — так получилось — все уехали. Володя предложил меня подбросить. И вот мы на его знаменитом “Мерседесе” поехали. <.. > Мы ехали, Высоцкий рассказывал о своей жизни, о вещах глубоко личных — о том, что ему не хватает денег, о проблемах в театре, об отсутствии нормальных условий для концертной работы, о вызовах в КГБ, где его обвиняют в том, что он зачастую на концертах поет незалитованные песни»[367]!

В октябре 1975 года Высоцкий приехал в Ростов-на-Дону и тут же попал под опеку местных чекистов: «Настроение у Володи было — хуже некуда. Сказал, что ночью ему звонили, вроде бы из КГБ, обвиняли в том, что он якобы был в казацком курене и пел антисемитские песни»[368].

Аналогичный случай произошел через несколько лет — после его возвращения из Соединенных Штатов. Рассказывает фотограф Валерий Нисанов: «Однажды он попросил: “Поедем вместе в Министерство культуры”. Я сел за руль. Довез его до здания министерства и стал ждать в машине. Вернулся Володя очень расстроенный. Выругался матом: “…Сволочи! Не дают, поганцы, жить спокойно!”. Высоцкого обвиняли, будто его концерты проходили в нью-йоркских синаногах»[369].

А теперь обратимся к неформальной лексике в произведениях Высоцкого.

В песне «Про личность в штатском» (1965) герой говорит о сотруднике КГБ: «Он писал — такая стерва — / Что в Париже я на мэра / С кулаками нападал..»[370]

Такой же характеристикой наделяются «чужая колея»: «Чужая, стерва, колея!»[371]; внутренний негативный двойник лирического героя в песне «Про второе “я”»: «Но часто вырывается на волю / Второе “я” в обличье стервеца»[372]; и его «внешний» противник в «Пике и черве»: «С кем играл — не помню этой стервы». Как он может его не помнить? Ведь именно из-за его убийства он и попал под суд… Похожая ситуация возникнет в песне «Рядовой Борисов!..», где герой стоит на посту и убивает якобы незнакомого человека, но следователь ему не верит.

В черновиках «Песни про стукача» (1964) встречается такой вариант: «А он нас всех назавтра продал, гад!» /1; 407/.

В песне «Счетчик щелкает» (1964) герой обращается к своему противнику: «А ну, ни слова, гад, гляди — ни слова!» /1; 106/. В другом — более саркастическом — варианте: «А ну,