class="p1">Сервия вознамерилась выполнить обещание, данное Максиму, и позвать актеров. Марцелл, полагая, что ему не следует веселиться на виду всего Рима, спросил у весталки позволения собрать труппу в ее доме. Корнелия-Игнема согласилась тем охотнее, что, не осмеливаясь выходить из дома, была полностью лишена привычных развлечений.

Актеры явились. Четыре женщины и шестеро мужчин. Сервия сообщила, что это две разные труппы. Максим подивился, как одинаково они одеты. Женщины носили туники, выцветшие так, что определить первоначальный цвет было невозможно. Мужчины поправляли на плечах шелковые накидки, на запястьях — золотые браслеты. «Дары поклонниц?» Вероятно, Максим угадал правильно. Актеры явно привыкли к поклонению. Один бросил на Сервию столь томный взгляд, что Максиму захотелось его придушить. «Герой-любовник!»

Актеры долго совещались, где именно расположиться, дом был слишком мал. Дали понять, что привыкли к большим просторам (читай: их удостаивали вниманием аристократы). Смилостивились и решили устроиться в атрии. Кресла зрителей поставили у самой стены. Впрочем, зрителей было немного.

Марцелл не пришел, опасался: актеры могут его узнать и разболтать на весь Рим. Тогда многие заинтересуются домом на Садовом холме. Император — в первую очередь. Максим оценил великую жертву сенатора, вынужденного провести вечер вдали от Корнелии-Игнемы.

Бестиарий, Лавия и Тит Вибий, охочий до всяких зрелищ, выпросили позволения посмотреть пьесу. Сама Корнелия так же, как и Сервия, заявила, что явится лишь на вторую часть представления. Это озадачило Максима.

Впрочем, его недоумение длилось недолго. Актеры вбежали в атрий. У одного был подвязан гигантский живот, у другого — горб, женщина затянута повязками так, что напоминала осу. «Как будет говорить?!» — ужаснулся Максим. Впрочем, беспокоился напрасно. Говорить актрисе не пришлось. «Горбатый» сбил ее на пол затрещиной и залился хохотом. В это время второй актер отвесил ему оплеуху, а потом пнул пониже спины женщину, пытавшуюся встать. Последовал новый взрыв хохота. Особенно веселилась женщина. Максим сидел с вытянутым лицом.

Прозвучала первая фраза… Пару таких же слов Максим слышал от Тита Вибия, прищемившего палец дверью. Остальные — и Вибий не произносил, а уж его никто не назвал бы воздержанным на язык. Максим понял, что в глазах Сервии пал безвозвратно. «И прежде считала варваром. Да еще угораздило потребовать подобной награды!»

— Угадай, где я встретил твою сестру? — заливался «горбатый». — В лупанаре[27]!

«Эстрада конца двадцатого века. Все шутки — ниже пояса».

Актеры чуть не лопнули от смеха. Это сразу напомнило Максиму фильмы, где за кадром звучал хохот. «Чтобы зрители не ошиблись, когда нужно смеяться».

Бестиарий брезгливо кривил губы. Максим вспомнил, что Корнелий Тацит описывал древних германцев, как народ здоровый и целомудренный. Вероятно, десять лет плена не переломили нрав бестиария.

На Лавию Максим старался не смотреть. Всегда чувствовал: грубость при женщине звучит вдвое грубее, непристойность — вдвое пошлее.

Во второй сценке, сыгранной теми же актерами, речь шла о неком патриции, соблазнившем собственную племянницу. Впрочем, выражение «речь шла» не совсем соответствовало истине. Была показана история патриция, соблазнившего племянницу.

Тит Вибий несколько раз хихикнул. Правда, сдержанно — угрюмые физиономии Максима и бестиария отбивали охоту веселиться. Нагнувшись к уху Максима, шепнул:

— Домициан!

Значит, актеры высмеивали Домициана? Максим тотчас вспомнил изваяние кудрявой молодой женщины, стоявшее в императорских покоях. Выходит, Домициан взял в наложницы дочь своего брата? А возлюбленного своей жены — если императрица и впрямь согрешила с актером — казнил?

И снова Максима пронзила уверенность, что императрица Домиция ничего не забудет и не простит.

Вибий прошептал, что автора пьесы Домициан повелел казнить. Максим не посочувствовал жертве. В глазах актера ничто не могло оправдать дурного вкуса. Но актеры заслуживали некоторого сочувствия за смелость. Взгляд Максима смягчился.

Не дождавшись криков восторга, актеры заключили, что чужеземец плохо знает латынь, а потому не в силах оценить юмора. Мог бы, конечно, похвалить их гениальную игру. Ну, что взять с варвара. Главное, заплатили щедро. Актеры покинули дом на Садовом холме, и уже за дверьми дружно наругали бесчувственных хозяев, не способных постичь великое.

Настала очередь второй труппы. Сервия с Игнемой вошли в атрий. Опустив глаза, Сервия спросила Максима, как ему понравилось зрелище.

— Отвратительно.

Сервия просияла. Явно порадовалась тому, что труды и деньги были потрачены зря.

Актеры второй труппы обещали представить сцену похищения золотого руна. Сетовали на тесноту, не позволявшую развернуть великолепные декорации. Атрий разгородили тонкой занавесью. В углах перед занавесью пристроились музыканты: двое мужчин и две женщины. Зазвучали свирели и кифары. Максим внимал с интересом: насколько античная музыка совпадает с представлениями о ней?

Мелодия была, быть может, несколько однообразной, но приятной для слуха. Чистой, прозрачной, напевной. Преобладали высокие ноты.

Занавесь отодвинули. Максим увидел дерево с повешенной на нем овечьей шкурой. Шкура отливала золотом. Появилась женщина в черном одеянии. За ней следовал мужчина. Он не успел сделать и десяти шагов, когда Максим понял, что видит настоящего актера. Руки его были пусты, но Максиму казалось — Язон сжимает факел. Поднимает повыше, желая оглядеться, опускает к самой земле, пытаясь скрыть свет. Ветер раздувает пламя, Язон отворачивается, чтобы языки огня не опалили лицо.

«Да, тут есть, чему поучиться».

Мелодия сделалась более причудливой, ясно послышались грозные ноты. От дерева отделилась фигура в замысловатом наряде. Несомненно, это был дракон, страж золотого руна. Раскинув руки, он покачивался из стороны в сторону, преграждая путь к руну.

Актриса, изображавшая Медею, была удивительно гибкой. Танец ее состоял в основном на стремительных пробежек, поворотов, плавных движений рук. Танцевали ее плечи, локти, кисти. Каждый палец на руке танцевал!

Максим взирал с любопытством, но, в общем, спокойно. После классического балета ничто не могло взволновать. Тот, кто видел Нину Тимофееву в «Спартаке»… Он точно наяву услышал медленную томительную мелодию. Эгина танцевала с тирсом[28]. Переступала мелкими шажками, обвивала тирс ногой, откидывалась назад, сжималась в комок, снова выпрямлялась, опираясь на жезл. От ее танца дыхание перехватывало, пересыхало в горле.

Медея плела заклинания, дракон засыпал. Внезапно резким, повелительным движением указывала Медея Язону на усмиренного стража.

Язон бросался вперед, дракон просыпался. Начинался танец-битва. Танцоры были великолепны, особенно — Язон. В руках его Максиму чудился разящий меч. Падая на одно колено, вскакивая, крутясь волчком, несся актер в бешеной пляске. Максим невольно вспомнил слова из книги о Хачатуряне: «Сумел преобразить кровавую трагедию силой Искусства».

Пронзенный дракон падал, Язон срывал золотое руно.

Максим аплодировал истово. Невольно посмотрел на Сервию: «Неужели осталась равнодушной?» Сервия сохраняла сдержанность, приличествующую римлянке, но щеки ее порозовели. Корнелия-Игнема веселилась откровенно, у