Дворник повернул голову — так и есть, этот непонятный журналист о’Брайн.

— Я пока не видел, — неохотно ответил Дворник.

— Обратите внимание, — О’Брайн присел рядом и раскрыл перед Дворником номер «Дейли Мейл», кажется, он сотрудничает в этой газете, — атмосфера съезда судетских немцев — точная копия Нюренбергского партайга. Смею заверить как свидетель. Освещал для газеты.

Дворник тяжело глянул на журналиста, но тот не смутился, в его голосе даже появилось еще больше настойчивости:

— Прочитайте, профессор, восемь пунктов Генлейна. Уверен, они напомнят вам некоторые высказывания за табльдотом в этой усадьбе. Но я не к тому. Меня интересуют перспективы. Кроме того, было бы любопытно обменяться с вами прогнозами.

«Он что-то знает? — настороженно подумал Дворник, берясь за газету. — Что-то серьезное? Неужели? Вывез со съезда? Возможно. Странный человек… Такой же эклектичный, как сам Лондон. Пишет одно, говорит другое…»

«…обеспечение немецкой национальной группе в Чехословакии полного равноправия с чехами, — читал Дворник, — признание этой группы в качестве самоуправляющейся правовой единицы; полное самоуправление созданных специально немецких районов в пределах Чехословакии…» Пятый пункт: «юридическая защита немцев, живущих за пределами специальных районов, шестой — устранение несправедливостей, причиненных судетским немцам с 1918 года, и компенсация за вызванный ими ущерб; седьмой пункт — комплектование администрации немецких районов исключительно из числа немцев; восьмой пункт: предоставление полной свободы судетским немцам исповедовать идеологию национал-социализма».

— Не представляю, в чем ваши немцы неравноправны с вашими чехами, — сказал О’Брайн, убедившись, что профессор дочитал до конца. — Не представляю, какие несправедливости они претерпевают с восемнадцатого года… Ну, это частности. Но скажите, профессор, не напоминает ли все это условия ультиматума, который всего два месяца назад был предъявлен Шушнигу? Еще как! Значит, когда, предположим, правительство Бенеша удовлетворит эту программу, Генлейн захочет войти в кабинет, выдвигая в качестве альтернативы танки вермахта и бомбардировщики люфтваффе? А потом? Когда Бенеш даст ему портфель? У бывшего инструктора лечебной физкультуры хватит наглости попросить Бенеша уступить ему президентское кресло, уверяю вас…

— Президент Бенеш давно понял, что у этих мерзавцев воображение не слишком развито, — сумрачно сказал Дворник. — И знает, история умеет повторяться. Но ведь второй раз в виде фарса, не так ли? Дважды один и тот же сценарий им не удастся осуществить, уверяю вас. Мы ждали этого, соответственно готовились.

— Напрасно, — задумчиво сказал О’Брайн. — Напрасно вы так оптимистичны, профессор. Помните, я знакомил вас со своим добрым знакомым из Швеции? Так вот он просил передать вам, что в тот день, когда президент Бенеш будет считать, что обкатанный сценарий с ультиматумами и прочим провалился, — не зря в Прагу приезжал Маршал Советского Союза Кулик, — то именно в тот день немцы убьют своего же посланника в вашей стране, запамятовал его имя, и создадут повод для агрессии, повод, которому будет очень сложно противостоять. Удар окажется молниеносным, чтобы на разбор обстоятельств инцидента и времени не осталось.

— Полагаю, чешская охрана у посольства Германии в Праге вполне надежна, — съязвил Дворник.

— Зачем вы так? — в голосе О’Брайна слышалась горечь. — Я стремлюсь…

Дворник порывисто обернулся к журналисту, и ему неожиданно понравилось его лицо.

— Кто вы, О’Брайн? Кто этот ваш швед? Вы провокатор? Вы, служащий у Роттермира? Вы, исповедующий постулаты «Дейли Мейл», но проповедующий словно под диктовку Москвы?

— Видите ли, когда шестнадцать процентов британских журналистов безработны, не приходится особенно выбирать, кому продавать свое перо. Особенно если ты не старший сын в семье и у тебя на руках жена и дети. На вопрос, кто я, отвечу. Человек, любящий свою родину, человек, презирающий войну, человек, которого мутит при слове «фашизм». Я, порядочный человек, профессор. Впрочем, последним порядочным человеком в Лондоне был мой покойный дед. Он не знал, что такое ненависть, и в соответствии с христианской моралью умел прощать врагам своим. Я уже не умею…

— А, О’Брайн, вот вы где! — Из-за куста сирени вышла леди Астор. — Прекрасно… И профессор с вами! Чудесно… Вы, Майкл, написали чудный отчет с карлсбадского съезда. Ничего не понятно. Каждый волен толковать в соответствии с собственными взглядами. Высочайшая объективность! Поздравляю… Ну ничего… Двенадцатого, в будущем месяце, ко мне приедет Конрад Генлейн. И все объяснит толково. Я обязательно посоветую Генлейну посмотреть документы эпохи Вашингтона и Джефферсона. Вот они четко сформулировали, почему американские колонии требовали независимости от Британской империи…

О’Брайн вдруг низко-низко опустил голову, плечи его затряслись — он хохотал, не в силах справиться с собой.

— Я сказала что-то неподходящее? — удивилась леди Астор.

— Простите, Нэнси, — пробормотал О’Брайн. — Но… Извините, я должен… — И он заторопился прочь. Дворник отлично его понял. Генлейн и Декларация независимости?!! Это, действительно, слишком!

А леди Астор уже держала в своем кулачке полу профессорского пиджака. Что за манера говорить, обязательно должна вцепиться в собеседника!

— Уверяю, профессор, вам совершенно необходимо познакомиться с мистером Генлейном. Он ведь принят в лучших домах — у Ванситартов, у Черчиллей, то есть у людей, которых вы не считаете друзьями Германии и господина Гитлера. Напрасно они не хотят признать, что господин Гитлер — это почти гений нашего времени… Современники же признавали гений генерала Бонапарта при его жизни… Времена изменились, поэтому я допускаю оговорку «почти». Жаль, вы не знакомы… Я встречалась, Гитлер производит удивительное впечатление. Море обаяния, глаза пророка! Так вот, о Генлейне. Я устрою вам встречу. Уверяю, это будет крайне, крайне полезно. Это будет то, что нужно. Он все объяснит по-доброму, по-хорошему, и вы найдете потом слова, бог вдохновит вас, вы найдете слова, которыми сможете передать президенту Бенешу ваше понимание и его, Генлейна, озабоченность. Нельзя быть эгоистом. Вы пастырь… Словом пастыря вы убедите президента, сколь пагубен эгоизм!

— Я не пастырь, я теоретик, — усмехнулся профессор Дворник, но леди Астор не поняла его иронии.

— Словом пастыря убедите, профессор, Бенеша, что нельзя внимать только своему сердцу. Нужно научиться слушать чужое! Встать на точку зрения противника — кажущегося противника, и он перестанет быть таковым. Ведь, профессор, подумайте, такая война причинит огромные страдания и ущерб, ее результатом могут стать самые разные перемены в положении Европы, которые не будут приятны никому, кроме Москвы… Вот почему Сталин через военную миссию маршала Кулика уговаривает президента Бенеша решительно действовать. Вот почему! Советы сильны, хотят войны, потому что война против Германии будет способствовать возникновению чего-то нового, возможно близкого к идеалам тех, кто теперь контролирует судьбы России. Кому это выгодно? Мне, англичанам, вам, чехам, немцам, независимо от того, живут ли они в Судетах или в рейхе? Только Сталину! И не будем поддаваться на провокацию «решительного выступления»! Вообще, президенту Бенешу лучше постепенно отойти от этого пакта с русскими, и потому что… Буквально на днях мы все ждем Даладье и Боннэ… Мы не позволим французам сделать необдуманный шаг, могущий привести к войне. Король примет их. Тур переговоров — и судьба вашей родины, профессор, будет решена окончательно, надо постараться, чтобы не осталось обиженных, чтобы решение устроило всех. Тур переговоров! Я постараюсь держать вас в курсе, чтобы вы могли проинформировать господина Бенеша, и не просто проинформировать, но убедить прислушаться к голосу великих держав, которые желают только мира и добра вашей родине…