Но всё сложилось наилучшим образом. После часа шатаний по холодной Рязани Лена всё поняла и пригласила нас к себе. Она, кстати, оказалась совершенно неглупой девчонкой. Для того чтобы быть неглупым, не обязательно знать историю кислотной революции или читать кучу книжек. Да и вообще она была хорошей девушкой, эта Лена. Женщиной, открытой не только для вожделеющих взглядов, но и для общения. У неё не было всех этих идиотских понтов, которыми славятся провинциальные (и не только) красавицы — она ничего не хотела от нас, никаких игрушек, никаких «Мерседесов» с тонированными стёклами. У неё были героиновые друзья — соседи по подъезду, ухажёры на допотопных «бимерах», в меру испитой папаша и какой-то местный институт, и она довольствовалась тем, что мы не говорили о машинах и пушках, а просто несли какой-то весёлый бред, который она отродясь не слышала на своих тусовках.

Она говорила всякие наивные вещи о том, как бы она хотела перебраться в Москву. Она видела в нас каких-то пришельцев из далёкого мира, вожделенного и доселе непознанного. На самом деле они ведь не все мечтают о тотальном блядстве, как принято думать. Половина из них действительно хотят покорить гудящий мегаполис более возвышенными способами. Эти способы чисто гипотетические, они существуют только в девичьих грёзах таких вот первокурсниц — ну и чёрт с ним, не надо мешать им грезить в ожидании кайфа. Потому что своё количество reality-пи…дюлей они получат и без вас, для этого впереди вся жизнь. Так что мы просто несли околесицу про студенческую жизнь, тусовки и музыкантов-раздолбаев, которые носят серьги, вельвет, широкие штаны, ирокезы или бороды на любой вкус. Это было не враньё, нет — просто мы говорили только об одной чаше весов. А она сидела и слушала, и ей хотелось наутро сесть в первый попавшийся поезд и укатить из своей скучной перди. Честное слово, это было очень трогательно — так, что Чикатило напрочь пренебрёг интересами своего рыжего дружка, да и сама Лена под с конец уже как-то забыла, ради чего всё затевалось изначально.

— Этот город продолжает удивлять меня, — изумлялся Чикатило по дороге домой (а это была ночная пешая дорога, потому что Ленины родители возвращались с дачи, и нам пришлось расстаться чуть ли не лучшими друзьями, со слезами на глазах). — Мы только что провели сумасшедший вечер в обществе прекрасной незнакомки с точёной попкой и вычурными сиськами, но никому из нас даже в голову не пришло её поиметь. Я теряюсь в догадках, этот город шутит со мной злые шутки. Он перелопачивает моё сознание и ведёт меня к какой-то пропасти. Он заставляет меня не эрегировать на присутствие прелестной дамы, которую я видел почти голую. Но самое удивительное даже не это, а то, что я доволен. Ибо я, стыдно сказать, доволен сегодняшним вечером. Хотя он не привнёс в нашу красивую жизнь ничего, кроме позорного пионерского флирта.

Я шёл по обочине, время от времени лениво поднимая руку в те моменты, когда мимо проносились редкие ночные авто. Занятие сие оказалось абсолютно бесполезным — то ли частный извоз здесь был непопулярен, то ли незадолго до этого город был затерроризирован маньяком-некрофилом, специализирующимся на убийствах и изнасилованиях частников, я не знаю.

— Сказать тебе, что я думаю по этому поводу?

— Что?

— Вот смотри, Чикатило. Мы же с тобой никогда не общались с людьми из провинции. Мы живём в Москве, и там свои расклады, правильно? А здесь всё как-то по-другому.

— Ну, да, именно. Это я уже понял, особенно сегодня.

— У нас всё как-то не так. Я ненавижу Рязань, но сегодня, по-моему, мы увидели… Нет, мы НЕ увидели… За весь сегодняшний день мы не увидели ни капли здорового цинизма.

— Вот, точно, — согласился Чикатило. — Чёртов нигер, я никогда не сомневался в твоих способностях, ты, как всегда, прав. Мы с тобой как нормальные Красивые Мужчины не можем в нашей повседневной жизни обходиться без здорового цинизма. Но вот сегодня без него было в кайф. Это имеет свои отрицательные стороны, но было в кайф, поэтому всё остальное идёт на х… Мы ведь живём ради кайфа, правильно, черномазый?

— Конечно, — согласился я. Потому что ради чего ещё живут люди.

В этот момент возле нас, нарушив молчаливый сговор рязанских таксистов, тормознула скрипящая замызганная «Волга». Мы договорились о цене и вписались внутрь, где мысли как-то автоматически приняли другое направление. Так всегда бывает в присутствии постороннего, и в этом нет ничего плохого или неправильного.

К месту нашего обитания мы добрались часу в третьем — я же говорю, оно находилось в какой-то совсем уж немыслимой промзоне, и даже водитель «Волги» искал его целую вечность, хотя и был коренным рязанцем, рязанцем до костного мозга. К нашему удивлению, жизнь в этой клоаке к тому позднему часу ещё не совсем вымерла. По бомжатнику носился обезумевший Михаил, у которого начиналась белая горячка, наверное, от горя, безысходности и тоски по асексуальной супруге. Он ругался матом и стучал в какие-то двери, останавливался посреди коридора и тупо упирался взглядом в невидимую другим точку, бряцал кастрюлями на общей кухне. Он мочился в угол и вообще вёл себя по-хамски. Его, правда, даже здесь посылали на х…, но он, казалось, не понимал. Он вообще не понимал происходящее — честное слово, ему напрочь сорвало башню, и у него были какие-то остекленелые глаза, как у нечистого демона или нетопыря. Нам пришлось купить в ночном ларьке бутылку водки и влить её в Михаилово горло, чтобы он наконец угомонился. Если бы дело дошло до милиции, его могли бы уволить с работы. Его и так бы скоро уволили с работы, но если в ваших силах отсрочить такие вещи, надо делать это не задумываясь — карма вернётся, это уж точно и неминуемо.

Правда, напоследок мы ещё и подшутили над Мишей, может быть, как раз для этого самого уравновешения кармы, если рассматривать его с другой точки зрения. Когда Михаил, захрапев, уснул богатырски-водочным сном, мы принесли из ванной брадобрейский набор и сбрили ему усы. Потом вложили ему в руку помазок, а бритву сунули под диван — мало ли что могло с ним случиться, а вдруг бы он проснулся и исполосовал себе всё табло безопасным «Джилеттом».

— Они ему всё равно не шли. Он с ними был похож на Скэтмэна Джона, а настоящий менеджер должен выглядеть молодцевато, — рассуждал Чикатило, стоя над Мишиным ложем и созерцая своё творение с критическим видом скульптора, только что закончившего ваять очередной шедевр эпохи Микеланджело. — Это полная фигня по сравнению с тем, что сделал как-то раз один мой знакомый, старый московский неформал и татуировщик. В аналогичной ситуации, то есть когда его друг напился до такой же психоделики, он набил ему сердечко на лбу и усы над верхней губой. С закрученными вверх стрелками, как у Сальвадора Дали. Ты представляешь — набил ему всё это прямо на лице.

Я оставил это без комментариев. Все Чикатилины друзья были чокнутыми, больными на всю катушку и повёрнутыми на сто восемьдесят. Я — самый нормальный и обывательский из этих друзей — просто стоял и с чувством выполненного долга смотрел на спящего Михаила. Без усов он стал похож на младенца, и на его лице красовалась какая-то странная и нелогичная в данных условиях печать непорочности и внутренней чистоты.