На одном из последних ящиков Чикатило написал чёрным маркером странную фразу на смеси английского и немецкого:

Der goats ist manner than the men

Das men sind goater than der goats.

Может, это были строчки из какой-нибудь андеграундной команды, которую он слушал, а может, он сам это придумал — я не знаю.

Мне казалось, что Чик остался недоволен результатами командировки. Мы не разгадали смысл аферы, которую замутил Сынок. Мы слегка проглумились над ним по телефону и тупо срубили немного капусты, но главная тема всей этой вечеринки осталась для нас загадкой. Это грызло Чикатилу изнутри. Понемногу и неагрессивно, но грызло. Этакой маленькой и безобидной компьютерной мышью. Впрочем, он был слишком мал, этот грызун, чтобы впадать из-за него в депрессию.

…По дороге в вагон-ресторан на нашем пути попадались глухонемые, которые продавали календарики или кустарно размноженные иконки, любители покурить в тамбуре, пожиратели варёных яиц, прочие персонажи. Все они были одеты, разумеется, в линялые треники с повисшими коленками — в этой стране треники всегда были своего рода униформой, типа скафандров у космонавтов. Некоторые люди говорят, что любят покурить ганджу в тамбуре — вот здесь я протестую, здесь я категорически говорю «нет». Никогда не курите ганджу в тамбурах советских вагонов — вам может приглючиться такое фрик-шоу, что придётся потом долго восстанавливать нервы.

Один раз нам навстречу метнулся, словно хорёк, бесноватый усач с тележкой. На тележке лежали сникерсы, соки в картонных упаковках, печенья, вафли и мороженое местного производства. Это было уже слишком. В этом городе был переизбыток усатых мужиков, и это начинало действовать нам на нервы. Чикатило остановил его жестом руки и пошутил:

— ЛСД есть, отец?

— А чего это такое? — бойко поинтересовался усач.

— А это, батя, такая шоколадка. Которая переносит тебя в Шамбалу и открывает перед тобой новые двери восприятия. The Doors Are Open — слышал, небось? Ты жрёшь шоко, а оно жрёт тебя. И вроде ничего не происходит — но глядь, а ты уже пишешь книги воинов света. Своей кровью.

Усач протиснулся мимо и посмотрел на Чикатилу, как на идиота. В этом городе все смотрели на Чикатилу как на идиота. Может быть, они были правы.

Мы заказали пива «Золотой фазан» — странно, что оно вообще продавалось в этом поезде, он тянул максимум на «Жигулёвское» или «Бадаевское» — и воткнули в окно, за которым всё было так, как и должно быть за окном поезда. Я первым нарушил молчание:

— Хорош грузиться, Чикатило. Я тебе говорю, нет ничего страшного в том, что ты не откатал качественную девушку. У тебя же в Москве есть Оленька, к которой надо стремиться.

Чикатило почесал за ухом и крутанул бороду. -

— Оленька пройдена, изрыта и изъезжена, как борозда на колхозном поле, — изрек он, глядя в окно с таким видом, как будто весь пролетающий пейзаж состоял только из портретов пройденной Оленьки. — Как хорошая, но прочитанная книга с хеппи-эндом.

— Я что-то не понял. Что с тобой, Чик? Ты что, забил на Оленьку?

Чикатило сделал огромный глоток пива и посмотрел почему-то на свои ботинки.

— Мы трахались с ней весь последний год, вплоть до окончания института. Я никому не говорил, даже тебе. У нас с ней был такой уговор — никому ничего не показывать, изображать разнополую дружбу, как раньше. Это была такая фишка, такой прикол, потому что в настоящих отношениях должны быть свои фишки, отличающие их от всего остального. Но я тебе говорю честно: весь последний год мы трахались, как кролики. Как вомбаты, тасманийские дьяволы и все австралийские животные вместе взятые, включая сумчатых. Мы трахались даже на крыше «Каскада+». Возле антенн. Два раза за час, сначала под одной антенной, потом под другой.

Мне следовало бы подавиться пивом и выпасть в осадок, но я отреагировал на это спокойно. Где-то на изнанке я подозревал, что всё кончится именно так. Это было вполне в духе Чикатилы — завести отношения и никому их не афишировать. Он же так любил все эти изощрения, он просто жить не мог без того, чтобы не поставить всё с ног на голову и не сделать естественное таинственным, не для всех, с ограниченным доступом, как фильмы Тарковского или какого-нибудь Абуладзе. Так что я нисколько не удивился. Мне даже не было обидно, что я не стал тем единственным исключением, для которого приоткрылась бы эта таинственная завеса. Меня задело то, что он говорил обо всём этом в прошедшем времени.

На протяжении большей части моего знакомства с Чикатилой он был связан с Оленькой этими странными идиотическими узами, и я уже как-то не воспринимал его вне этих уз, не опутанного ими. Есть такие вещи, которые должны существовать только в будущем времени, им никогда нельзя случаться. От Чикатилы отвалился какой-то кусок тогда, в поезде, вяло рассекающем из Рязани. Как от пирога. Или как от снеговика во время оттепели. Я понимаю, что это какой-то бред, не обоснованный логически и не поддающийся объяснению — но я снимаю с себя обязанность объяснять, я просто констатирую.

Я решил не лезть больше в Чикатилины дебри — на тот день хватало, это был какой-то очень своеобразный день. Сейчас я понимаю, почему Чик с самого начала зашифровал свои отношения с Оленькой. Не из-за фишки. Он просто понимал, чем всё кончится, понимал с самого начала. Он слишком долго добивался этого плотоядного секса, чтобы потом остаться в дураках у всех на виду. Он реально ставил над собой эксперимент, как сказала однажды Оленька. И не собирался меняться даже ей в угоду. А она к тому времени уже была готова к тому, чтобы измениться самой и изменить всё вокруг. Чтобы всё вокруг созрело и свалилось на лысину быстрого разумом Невтона. Чикатило хотел быть в этом «вокруг», но не хотел падать — вот в чём состояла его фишка, а вовсе не в том, что он мне тогда втирал в поезде.

— Но, батенька, — вспомнил вдруг Чикатило, налюбовавшись заоконными пейзажами Оленьки и принимая из рук официанта (или он называется проводником вагона-ресторана, я не знаю) тарелку с куриным протезом. — Но не подумайте, что всё кончено. Мы и сейчас иногда потрахиваемся между делом. Без соплей и взаимных обязательств, но всё же. Нас ведь многое связывает. Мы занимались жестким сексом на крыше под антеннами, дважды за час, а это кое-что значит. Пока мы не нашли себе серьёзных спутников жизни, мы имеем право по взаимной договорённости ублажать друг друга в минуты душевного неравновесия. Кстати, теперь я не буду возражать, если ты тоже навостришь лыжи. Я ведь знаю кое-что о твоих мокрых снах с Оленькой в главной роли.

— Чикатило, у меня таких снов не было уже лет семь. Ни с Оленькой, ни с кем-нибудь ещё. Я, конечно, не против…

Я запнулся, потому что именно в этот момент мне подумалось, что вряд ли у меня с Оленькой это когда-нибудь случится. И Чикатило здесь был теперь ни при чём. Просто некоторые возможности действительно должны оставаться неиспользованными.

Я пообещал Чикатиле обязательно заняться с Оленькой сексом при первой же мазе. Странно, но это подняло ему настроение. Наверное, в каких-то своих глубинах он считал себя в долгу передо мной. Если это было так, то, чёрт возьми, это было просто здорово, и мы могли вполне законно называть себя настоящими друзьями, как Бивис и Батхэд.