в мире и увенчавший себя венцом дымной мглы, в нем и земля; и та не под ногами, а небо привычно далеко… Здесь же совсем не так. Здесь каждая травинка, только показавшаяся из земли, кончиком своим уже уходит в небо, а небо дыханием ветра и синевой своей непосредственно касается земного праха. И земля, и все, что на ней, купаются в его неизмеримости. И это — правда. И ее надо всегда помнить.

13 августа.

…Да, очень, очень горько: жизнь на исходе — и вся пройдена не в «том материале»… Конечно, повторяю, в сокровенном осмыслении это не играет большой роли, и горечь идет, вероятно, от остаточных желаний что-то «воплотить», «оставить след»… Но все же горько на душе, и в этой горечи заново всплывают тени сроков минувших и грядущих, пусть давно изведанных и… ведомых…

22 августа.

…«Леса стоят, как вкопанные» — здесь ассоциация идет отнюдь не от лопаты, а от динамики остановленности.

После обеда, сразу с прекращением дождя <…> через бор, вниз, налево к Иловцу. Потемневшие стволы сосен. Рябь ветра на воде. Вдруг в небе гортанно-тихое и нежно-мелодичное «кр-р-ру»… Журавли! Трое и семеро — с северо-запада.

Потом — двое (из трех) присоединились, а третий перешел в конец.

И спокойно ушли за леса, на юго-восток. Верно с Глухого озерка у Дворищ — на Осотенские пожни или на Кезу, уже к сбору…

А не доходя «Сосновой горы», вдруг размашистое «ф-фа, ф-фа, ф-фа» крыльев: близко поднялась желна [большой дятел] и уселась на ствол сосны, выглядывала из-за него светлоклювой черной головой в алой камилавке, чистила перышки, что-то свое пронзительно пищала…

24 августа.

…Не буду себя насиловать. Пусть так, отдыхается само «как хочет»… Тем более денек можно партитур и не трогать. За окном — то порывы ветра, то дождь; то светлеет, то опять хмурится. В комнате чистенько, «тишина присутствующая»…

1 сентября.

Забороненная пашня — покой завершенного цикла (от дела — к ожиданию часа); удовлетворенность человека, причастного к нему: былая — мужика, теперь — моя, здесь рожденная «присутствием при…», которая и есть форма моей причастности.

Свернул с дороги и посидел на солнышке у риги, с ее вновь ожившим осенним теплом и запахами; на одуванчике нарядная осенняя крапивница (ах ты, маленький праздничек!) приникает, как бы клюя, к каждому цветочку; вот другая пролетела: невозможно удержаться от улыбки радости, глядя на нее! На бывшем хуторе против пинякинских земель, с писком два ястреба из ледины [низменности]. Один стал снижаться, потом шарахнулся и взмыл — разглядел меня. Земля — «миленькая, родименькая, сыренькая, голубушка…». Запах ее сначала острый, крапивный, потом — согретый травяной душой. У Старого Чайникова — стадо с пастушонком (стадо в пять голов да несколько овец и телят). «Это какая гора?» — «Эт-та? Вот позабыл… Да это к Спирову!» — «А может, это Воронья гора?» — «Ни-и, во — Воронья гора». — «Ну, а там что, за самыми дальними далями каемкой чуть голубеет?» — «А, это. Это там, где живут твои сны…»

На середине поля, против Нового Чайникова. Какая чепуха: «Не ветер, вея с высоты…»(!) Ветер всегда по земле шепчет! Вот как сейчас, когда дрожат в нем сухие метелочки злаков… У Грудницы. Над головой нежная, истаивающая полоска облачков, вокруг них холодная непорочная синева. «Господи! — и вправду, — Риза Твоя пречистая!» Острый холодок и запах листьев в перелесках. Закатным золотом залиты первые багряные осинки. Звучит вступление Четвертой симфонии Глазунова… И еще, прав ты, Сережа [Есенин]:

Блажен, кто жизнь свою украсил

Дорожной палкой и сумой…

Вот уходит день земли, безмятежно и тихо, туда, «иде же нет болезни, печалей и воздыханий, но жизнь бесконечная…»

После чая в сельсовете киносеанс: «Тарзан» (!) Я ушел из дома и до конца сеанса просидел на чурке у дома соседки Марии Алексеевны в светлой, но задернутой пологом легкой облачности, ночи, в запахах сырой земли; смотрел, как в изгороди чернеющих елей то просвечивает, то закрывается тучами плывущая луна, и слушал, как по Алексейкову разносятся неистовые вопли Тарзана, рыканье львов, причитания обезьян, рев битвы с дикарями и чуждые, резкие слова чужой речи и опять зовы, и опять рыканье… Но странно, окружающее было само по себе: ни стрекотание мотора, ни все чуждые шумы не могли нарушить молчание мига… не помешать мне внимать ему.

В «тишине присутствующей» как-то немножко подкралась тоска пустоты дома, специфическая, «жилая», никогда не могущая возникнуть в Природе… Вышел на крыльцо: дождь, тишина, коровы бродят. Вспомнилось — осозналось: не надо противиться ни пустоте, ни тишине, ни неприкаянности; надо отдаться им слепо, погрузиться в них, утонуть в них и слушать, как где-то (может из тебя?) корешки растут, как густеют сумерки; стать ими, а став, — забыть и их, и себя в молчании и покое уходящего времени… Так и сделал — стало просто и легко…

8 сентября.

Дома с 12 до 2 час. 1-я ч. и немного 2-й ч. g-moll [соль минорной] симфонии Моцарта. Знать вещь — значит, войти в ее атмосферу (знание текста вещи — не определяет знания вещи). 2–3 час. чтение «Введения в биологию» (об одноклеточных).

9 сентября.

У фундамента дома старого Алексея вдруг клики журавлей в небе; и как последнее благословение сегодняшнему здесь, протянулся большой косяк — в двадцать три журавля; протянулся к югу, но над Медведковым вожак, а за ним и весь треугольник завернул, сделал два широких круга, и только тогда протянулся дальше, уже прямо — и скрылся… Сердце мое исполнилось Великого счастья и благодарности: судьбе, дню, часу…

10 сентября.

…Дома, в наполовину опустошенной комнате (вещи уложены), встреча с «тишиной остающейся». Косое солнышко лежит на стене и пустом столике… От 6 до 7, часок в ржаном поле, за кузницей. К снопам ржи приник… Солнце зашло… Все.

1953

1 января.

Четверг. С 2 час. дня до 9 час. вечера запись 3-й ч. Седьмой симфонии Шостаковича.

2 января.

Пятница. С 12 до 7 час. запись 4-й ч. Седьмой Шостаковича.

3 января.

Суббота. 12–1 час. у меня Пригожин со своей симфонией. День — дома, порядок в бумагах и пр.; обедает Петр Сидор, и «Лисенок»! Вечером у Щербинских (Наташин день).

4 января.

Воскресенье. Днем на [нрзб] в кино «Правда»,