То, как пытался Меншиков унизить Нахимова, оставшегося со своим мнением, может служить классическим примером мести самодура начальника своему подчиненному лишь за то, что тот талантлив.

Севастополь с моря. Худ. В. Симпсон. 1855 г.

Нахимов, как и Корнилов, воспитанник адмирала Лазарева, «…был бесспорно лучшим и опытнейшим моряком обоих флотов». Нахимов, «…тип оригинального, отменно-честного моряка», был «боготворим матросами».

И тот и другой были совершенно неугодны Меншикову, но удалить он их не мог, да и не желал — оба авторитетны среди матросов и офицеров Черноморского флот а, а после Синопа и у Николая I.

Предполагалось, что император, чтобы не оскорбить обоих флотских командиров, назначит старшим на Черноморском флоте адмирала Берга. Авторитет Корнилова и Нахимова будет подавлен. Меншиков же в этом случае получит абс олютную власть, в том числе на флоте.

Все эти интриги не были бы столь страшными, если бы действо не происходило почти перед открытыми орудийными портами артиллерийских палуб английских и французских кораблей. Но, кажется, для Меншикова понятие война имела смысл не только как сражение на поле боя, но как не менее яростная битва при дворе. Едва ли не под неприятельскими пушками, князь, откровенно завидуя быстрому возвышению Корнилова, «…всеми силами пытался умалить его заслуги».

«Кадровые игры» князя Меншикова привели к тому, что события в Крыму в 1854 г. вошли в военную историю, как пример вредного влияния на военную операцию рассеивания обязанностей между несколькими начальниками.

Неизвестно, как бы развивались события дальше, если бы не фактор, повлиять на который, Меншиков был не в силах — это Истомин. Адмирал Владимир Иванович Истомин был младшим братом личного адъютанта Лазарева Константина Ивановича Истомина и человеком в военно-морской среде достаточно популярным. По точной характеристике Ильинского: «…человек особенного типа и воззрений; он был честолюбив, но не чинолюбив».

Как правило, в самой сложной компании такие становятся катализатором, который не дает распространиться негативу даже в отношениях между непримиримыми соперниками. И действительно, искренняя дружба Истомина с Нахимовым и Корниловым благоприятно повлияла на их взаимоотношения. Всех троих объединяет неискоренимая нелюбовь к Меншикову. По словам Дена, Истомин всегда называл последнего не иначе, чем «аспид»: «Поверьте, это аспид, а не человек».

Эти три адмирала, три ярких представителя флота империи были настолько поглощены службой (явление, кстати, в среде российских адмиралов флота не редкое), что «…почти никогда не появлялись в Севастопольском обществе и сомкнутостью своей составляли как бы ядро завещанного адмиралом Лазаревым направления, к поддержанию и преуспеванию Черноморского парусного флота».

Корнилов не сдерживал эмоции, сообщая о сложившейся ситуации. Но никакие эмоции, какими бы праведными они не были, не могут заменить точную информацию. Адмирал «…не счел себя вправе оглашать секретные предположения главнокомандующего и сообщать во всеуслышание о безнадежном, в случае отступления армии, состоянии обороны».

Слушайте, а о чем тогда вообще говорить нужно? Корнилов посчитал себя вправе скрывать от подчиненных правду? Но ведь это не матросы, которым можно крикнуть «ура» и они будут счастливы, что адмирал почтил их вниманием. Это, как-никак, флагманы. Думаю, понявшие всё морские офицеры, уже были готовы не принять решение своего начальника, ибо нельзя скрывать перед лицом неприятеля истинное положение дел. Перед подкравшимся к крепости врагом любые тайные планы должны стать явными, иначе теряют весь свой глубокий смысл. Без них невозможно и обстановку правильно оценить, и решение верное принять.

Не знаю, насколько это понял Корнилов, но суть его доклада, с которого и началось собрание флагманов, состояла в следующем: «Наша армия отступает к Севастополю. вследствие чего неприятель может легко занять южные Бельбекские высоты, распространиться к Инкерману и, действуя с высот по кораблям эскадры Нахимова, принудить наш флот оставить настоящую позицию на рейде. Если это случится, доступ на рейд неприятельскому флоту будет облегчен, и если союзная армия успеет в это время овладеть северными укреплениями, то геройское сопротивление не спасет Черноморского флота от гибели и позорного плена».

Адмирал настаивал на том, что флот должен был: «…немедленно атаковать стоящие на якоре неприятельские корабли, слишком сплоченные, и истребить их; а при неблагоприятных обстоятельствах свалиться с ними и взорваться».

Аргументировалось это тем, что союзный флот «столпился» у Лукулла и уязвим для внезапной атаки. На деле союзники ни во время высадки, как утверждал Корнилов, ни после нее, порядка не теряли, их эскадры продолжали действовать четко, уверенно и организованно. Очевидно, заявление о. якобы, беспечности неприятеля, беспорядочности его расположения не более, чем лишний аргумент, вселяющий, по мнению Корнилова, оптимизм и подталкивающий флагманов к поддержке его предложения.

Но, сквозь громкие фразы проскользнула мотка опасения не только в возможности неудачи предприятия, но и о его самых необратимых последствиях: «…по свозе десанта неприятельские корабли стали свободнее в своих движениях; возможно не встретить единства в их действиях, но нельзя уже рассчитывать на тот хаос, который неминуемо бы произошел в англо-французско-турецком флоте, если бы, до высадки десанта, попутный ветер примчал к нему наш флот, решившийся па кровавую битву. Теперь двойное число кораблей могло принести неприятелю существенную пользу и, хотя мы твердо уверенны, что и при неудаче враги купят победу самой тяжелой ценою, но не должны упускать из вида, что в таком случае излишние, не участвовавшие в бою корабли, могут отрезать нас от Севастополя, или же ворваться туда вместе < нами. Притом все шансы нашего успеха зависят от ветра».

Впрочем, адмирал не отрицал, что после высадки десанта, все неприятельские корабли восстановили в полном объеме боеспособность и организованность. Застать их неожиданной атакой в расстроенном виде было отныне едва ли возможно. Не было еще одного слагаемого успеха: армия в крепость не вошла, и входить туда не собиралась.

Корнилов заговорил об атаке неприятельского флота, только когда корабли союзников почти две недели хозяйничали у берегов Крыма. Почему? Почему когда враг, не то что «у ворот», а готовится ударом ноги эти самые ворога вышибить, у адмирала возникает идея наконец-то его атаковать? Есть интересное мнение: у Корнилова имелась определенная боязнь английского флота. И не только у пего.

Еще в эпоху Александра I в России господствовала идея всеобщего превосходства британского флота. Эта идея содержится в работах Н. Л. Кладо (Лазарев прозевал момент перехода к паровому флоту, увлеченный победами английского парусного флота) и В.А. Стеценко (ореол прежних побед немало способствовал полному отказу русского командования от любого сопротивления англо-французскому флоту, находящемуся, особенно в 1854 г., далеко не в оптимальном состоянии).