имя. Настоящее, живое имя, которое никогда ни у кого не вызывало удивления, а его появлению на свет предшествовала скучная семейная история, укравшая зерно у истории мировой.

В детстве я каждое лето проводила у бабушки. Ее большой деревянный дом прятался в зарослях старых яблонь, которые по неизвестным причинам никогда не плодоносили, и был набит массой мелких вещей. Множество вышитых ковриков, кружевных салфеточек, ненужной посуды – некоторым емкостям я и сейчас не смогу подобрать названия и определить, какого они года и для чего предназначались. Еще там было очень много фигурок: деревянных, стеклянных, плетеных. Нельзя было ступить шагу, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь старую полусгнившую тумбочку, заботливо обернутую скатеркой и уставленную всем этим хламом.

На первый взгляд это жилище, наверное, напоминало обитель коллекционера. Только вот моя бабушка коллекционеркой никогда не была, все предметы представляли собой сборную солянку. Ни дать ни взять лавка старьевщика или бюро находок. Удивительно, как бабушка умудрялась поддерживать здесь почти стерильную чистоту. Бесчисленные кружечки, тарелочки, салфеточки, кошечки, собачки, лошадки, олени, ангелочки, машинки, солдатики, лягушки, елочки, слоники, лебеди, мишки, балерины, рыбки, птички, стульчики, башенки – не перечислить всех существ и предметов, изображаемых фигурками, – все это никогда не было покрыто пылью.

Стены дома выглядели попроще. На них красовалось несколько часов с пробелами на старых циферблатах или неработающими стрелками. Казалось бы, зачем вывешивать на всеобщее обозрение подобный хлам, раз уж время по нему определить невозможно, но сломанные часы несли с собой эхо прошедших времен, и даже я с самого малолетства это понимала. Их окаймляли красивые золотые украшения с ангелами и какими-то неведомыми созданиями, римские цифры под толстым треснувшим стеклом рассекались багровыми линиями, словно кто-то полез чинить вещицу и порезал пальцы, на одних каждая цифра сопровождалась фигуркой младенца, не то пытающегося слиться с неподатливой угловатой линией, не то отделяющегося от ее грубого естества, и почти везде было что-то не так – то затершаяся ручка, то обломок часовой стрелки, загораживающей ножку… При взгляде на это эхо былого пробирала дрожь, словно люди давно исчезли и эти творения их рук – последний вестник жизни после Апокалипсиса.

Хотя моя мама считала иначе. Она говорила, что это просто красиво и нравится бабушке, вот и все.

Между часами висели сувенирные тарелки, но картины не было ни одной. Бабушка в принципе не признавала картин, и рисование в ее доме находилось под строгим запретом. Все мои рисунки, созданные там с намерением растопить бабушкино сердце ее кривым карандашным изображением, отправлялись в огонь, а меня бабушка тащила в самую большую комнату, к углублению в стене, и ставила на высокий табурет, чтобы я увидела три иконы, стоящие на полке. Они всегда казались мне пугающими. Эти странные изображения совершенно не походили на фотографии звезд или картинки с мультипликационными персонажами, лица которых светились эмоциями, а глаза завлекательно сверкали. Нет, это было нечто совершенно другое – вы же знаете, как выглядят иконы.

На одной женщина с лицом, словно бы вырезанным из дерева, дугообразными бровями, переходящими в длинный сплющенный нос, мешками под темными глазами, лишенными всякого выражения, до смешного маленькими сжатыми губками, с ладонью, неловко изогнутой лодочкой, прижимает к себе ребенка с непропорционально маленькими ручками и мясистой шеей. Когда бабушка водружала меня на табурет, мой взгляд поневоле упирался в эту шею, и она пугала меня до полусмерти. Я простаивала по часу, а то и больше, неотрывно смотря на нее, хотя рядом находились еще две иконы и вниманию было где разгуляться. На одной бородатый мужчина, равнодушно глядя прямо перед собой, демонстрировал раскрытую книгу с непонятными буквами. На другой женщина в белом платке держала странного вида крест и ветку растения.

Я понятия не имела, кто все эти люди, исключая разве что женщину с веткой. Бабушка не раз назидательно говорила мне, что это Валентина Кесарийская, и в честь нее назвали меня, надеясь, что я буду крепка в вере и благочестива. Что такое вера, в чем она заключается и что значит быть благочестивой, мне не объяснили. Наверное, предполагалось, что я сама как-нибудь усвою, что снизойдет на меня откровение, как, думаю, сошло оно однажды на мою несчастную бабушку, после чего она и сошла с ума окончательно.

Но наказание работало. Выстоять на табурете целый час непросто, и повторения этого совсем не хотелось. Нельзя было сесть, не могло быть ни одной уважительной причины, чтобы отойти на минутку, даже в туалет не выйти, строго запрещалось не то что сказать словечко, а хотя бы издать едва слышный звук. После экзекуции у меня надолго пропадала охота проказничать и уж тем более пытаться пронять бабушку своими рисунками.

В поселке ее дома сторонились. Говорили, что она ненормальная, и ребята, с которыми я играла, частенько дразнили меня по этому поводу. Но я не обижалась, потому что не вполне понимала, что такое «ненормально» и почему это плохо. Мне казалось, мои друзья просто твердят всем известный – и мне в том числе – факт, и это весело. Я смеялась им в ответ и говорила: «А твоя мама – красивая», «Твой дедушка – фронтовик» и так далее.

С дедушкой-фронтовиком, к слову, вышла своя история. Как-то раз он пришел к бабушке в дом с толстой палкой в руках. Он опирался на нее, хотя едва ли нуждался – старик был достаточно крепким. Мы с его внуком Андреем играли на дороге, рисовали в пыли длинные ряды солдат и танков: у кого длиннее и красивее получится ряд, тот и выиграл в войне.

– Мой дедушка, – важно проговорил Андрей, – пошел бить твою бабушку.

– За что? – удивилась я.

– Она воровка.

– Неправда!

– Правда!

Вместо ответа я нарисовала огромный танк, который смел войска противника и положил конец кровопролитной битве.

– Пойдем посмотрим, – предложила я насупившемуся другу.

Мы с ним проскользнули в калитку и, прячась за разросшимися яблонями, стали подбираться к дому. Дверь, как и всегда днем в летнее время, была распахнута, проход закрывался только тонкой полупрозрачной занавеской, легонько колыхающейся на ветерке. Поначалу до нас долетали лишь неразборчивые шорохи приглушенных слов, но потом бабушка и фронтовик перешли на повышенные тона.

– Все вернешь, все вернешь! – грозил фронтовик, и мне представилось, как он грозит бабушке палкой. Страшно мне не было почему-то, наоборот, очень весело.

– Нечего возвращать! – сорвалась на крик моя бабушка. – Имею право! Собственноручно взято! При полном праве!

– Суд разберется!

– Где он, твой суд! – Бабушка расхохоталась было, но резкий стук и звон стекла оборвали ее смех.

Фронтовик, сердито стуча палкой, вышел из