Он, наверное, заметил нас сразу, но не подал виду. Только у самого своего дома остановился и, резко обернувшись, буркнул:

– Чего вам?

Однако его глаза смотрели не зло. Я спросила:

– Ты убил мою бабушку?

– Вот еще! Вдарил немного, да и все тут.

– А за что? – пристал Андрей.

Фронтовик отмахнулся от нас и вошел в дом. Мы последовали за ним и тихонько стояли в проходе, пока он ставил палку к стене, брал старый чайник и наливал бурую жидкость в треснутый стакан из мутного стекла. Он жадно выпил, украдкой стрельнув в нас своими незлыми выцветшими глазами, потом почти бросил стакан к старой печке и проворчал:

– Чего привязались!

– Потому что это серьезно, – уверенно сказала я, хотя и не так по-взрослому, как хотелось бы: «р» я еще не выговаривала.

Старик призадумался и, видимо, решил, что я права – в конце концов, он только что едва не угробил мою бабушку и по-человечески должен был хотя бы объяснить, почему.

– Да не поймете вы, – сказал он уже мягче. – Мелкие еще слишком.

– Все равно расскажи! – потребовал Андрей.

– Что тут рассказывать! Знаете, что такое революция?

– Нет, – ответила я за нас обоих. – Но мы знаем, что такое «до революции».

– И то хорошо. Там, где сейчас Тленное поле, до революции была богатая деревня. Там жили мои родичи и многие другие. Дома были – эх!.. В несколько этажей. Широченные! Стены украшены росписью, ставни обиты золотистым железом. Его выгибали, и получались такие особые цветочные рамки, как на старых картинах. Перед домами – клумбы с такими цветами, о которых вы и не слышали. Специальные сорта, их выводили за границей. А что было внутри! В каждом доме… Тогда люди любили выделываться друг перед другом… Там были огромные буфеты и длинные-длинные полки – вдоль всех стен. Все уставлены всякими разными вещицами. Посудой старой и стеклянными игрушками, это называется «антиквариат»… Стены увешаны картинами знаменитых художников, тарелками и часами… Часто и коврами специально вышитыми… На одном ковре мог быть целый сюжет из какой-нибудь сказки или реальной истории…

Мы с Андреем зачарованно слушали описания фронтовика, уже и забыв, с чего он вообще начал говорить об этом. В нашем воображении рисовались такие чудесные картины! Настоящие замки, набитые всякими разными богатствами, дамы в роскошнейших платьях… Под действием мультиков и фильмов в наши представления о дореволюционной богатой деревне втиснулись еще и средневековые рыцари в доспехах, и мы восторженно переглядывались.

Но вскоре очарование было разрушено, потому что фронтовик отрешился от воспоминаний и перешел к сути истории:

– Народ там гулял здорово, что правда, то правда, и бедные жители говорили, что обрушится на нас кара божья и все такое. Слух о проклятии очень быстро разнесся, необразованная беднота впала в дурацкую панику. Тут как раз по стране начались волнения, и кто-то взял да устроил пожары по всей деревне… – Фронтовик сердито нахмурился и погрозил мне. – Говорят, между прочим, что это была мать твоей бабки! Гадательница-предсказательница! А на деле – полоумная просто! Взбудоражила народ да и бросилась первая свое проклятие осуществлять.

Он тяжело дышал, глядя на меня, потом перевел дух и продолжил:

– Деревня сгорела дотла, много людей погибло. Приехали большие люди и запретили подходить к развалинам. Но жителям и самим не хотелось, из-за слухов о проклятии. Они еще больше испугались, когда разбирали там творения рук своих!.. Обгоревшие трупы… Задохнувшиеся дети… Но ладно, не для таких малышей подробности, – спохватился фронтовик. – Было запрещено подходить, и никто не подходил. Но через много лет твоя, Валентина, бабка отправилась туда и начала разгребать завалы. Нашла настоящие клады. Там же поджоги были, и в первую очередь подожгли перекрытия. Дома рухнули почти сразу, и все, что находилось внутри, осталось под развалинами, очень многое уцелело. Твоя бабка стала регулярно там рыться и утаскивать все к себе в дом. Семейка! Одна полоумная спалила все и сама же задохнулась в собственном огне, другая полоумная ее добычу загребает! И плевать ей, что по чужим костям ходит, что чужое добро присваивает!

Старик расчувствовался и отвернулся, пряча слезы, появившиеся в глазах. Я спросила сочувственно:

– Так там ваши кости?

– Моих родных, – ответил фронтовик. – Мне плевать на эти безделушки, они мне не нужны. Но они не должны быть у нее. Когда я впервые вошел в ваш дом, оказался будто в каком-то склепе… Стране мертвых… Все эти вещи… Их хозяева погибли ужасной смертью, понимаете? Старая сорока! В суд на нее! А не получится – посадить куда-нибудь под замок, как полоумную, как ненормальную!

Я расплакалась. Вот что значило слово «ненормально», и совсем оно не было хорошим, а плохим, очень плохим.

Рассказанная история меня ужасно разозлила, даже забылся страх перед бабушкой и ее наказанием. Уверенной походкой я вернулась домой и тут же высказала бабушке все те чувства, которые вызвала история фронтовика.

Этого, конечно, делать не следовало. Бабушка и без того была на взводе, она прижимала к разбитому виску и посиневшему глазу полотенце, пропитанное какой-то остро пахнущей гадостью. Конечно, она схватила меня за шиворот, потащила к углублению в стене, поставила на табурет и велела стоять так, смотреть на священные образы, думать о своем поведении и молить о прощении. Но как странно было взирать на безобразную шею ребенка, тянущего ручки к своей матери, а молить о прощении бабушку, причем бессловесно. Мысль, что молить надо образа, мне в голову не приходила, никто не говорил, как нужно.

Меня наказали сразу после долгой прогулки, и добрый час, проведенный на стуле, стал настоящим испытанием. Ноги онемели от усталости, живот болел от голода, но хуже всего – мне ужасно хотелось в туалет. Я старалась справиться со всеми этими неприятностями, тихонечко переступая ногами на одном месте. Мои колени время от времени касались длинного шелкового полотна бледно-зеленого цвета, прикрепленного к полке с иконами и скрывающего остальную часть стены. Я не знала, что за ним – трогать его строжайше запрещалось, бабушка боялась, что я его испорчу.

Но время шло, и вскоре мой детский организм не выдержал. Струйка мочи вырвалась и устремилась вниз; я машинально присела, и то, чего так боялась бабушка, случилось – шелковая занавеска оказалась испорчена. Но куда хуже было то, что бабушка как раз зашла в комнату и, наверное, подумала, что я делаю это специально.

Она громко взвыла и ринулась ко мне. Я расплакалась от стыда и страха. Захлебываясь слезами, я пыталась все объяснить, пока бабушка тащила меня во двор. Там