разрывом взаимовыгодных контрактов, которые предыдущий директор заключал с фирмой, принадлежащей его маме или тёще. Поэтому было даже интересно наблюдать за тем, как в руководстве сменяются всякие замы по финансам, маркетингу и прочим непонятным работягам премудростям.

А однажды этот процесс запустили на уровне всей Москвы – Лужков внезапно утратил доверие, на его место сел новый градоначальник, который года два налаживал работу и расставлял своих людей на ключевые позиции. Эти два года были не самыми приятными в жизни столицы, но зато потом всё заработало весьма интересным образом.

Так вот, смена Генеральных секретарей не могла не сказаться на персоналиях, которые вели работу на этажах пониже. При Сталине начальникам было попроще – расстрелял подчиненных предшественника, набрал новых и работаешь, пока не придет твоя очередь. К восьмидесятым такой подход признали нерациональным, поэтому тех, кого раньше обязательно проводили бы к стенке, всего лишь задвигали куда подальше или с почетом провожали на пенсию. Во всяком случае, я помнил – или мне говорил кто-то из моих пассажиров, – что к развалу СССР в ЦК сидели только горбачевские кадры. Но до Горбачева был ещё год, и про судьбы брежневской когорты при Андропове и Черненко мне нужно было выяснить самостоятельно.

Возможно, был более простой путь узнать искомое. Но меня пугала перспектива попасть на заметку какому-нибудь секретному сотруднику компетентных органов. Затеряться в самой большой библиотеке страны было проще, чем в каком-нибудь районном заведении. Сидит студент, читает правильные газеты, иногда чиркает карандашиком в тетрадке. Фонды не портит, тишину не нарушает, неприятностей от него никаких – в общем, паинька, а не читатель.

Правда, от изучения недавней истории родной страны меня слегка отвлекал внешний фактор. Я никак не мог забыть прошлую субботу и многажды прокручивал в голове случившиеся события и вспоминал встреченных тогда людей. Алла, Врубель, Цой, «киношники», Виталик, таинственный Михаил Сергеевич. Концерт в клубе инженеров-физиков, поездка на «двушке» по вечерней Москве, поселок художников на Соколе, странный разговор со всё тем же таинственным Михаилом Сергеевичем, который явно не был Горбачевым.

Ну и поведение Аллы меня тоже слегка беспокоило – возможно, совершенно напрасно. Я не исключал, что больше никогда не увижу эту девушку, если не буду её специально искать. И я не был уверен, что мне стоит её искать, и не знал, как она отреагирует, если я всё же её найду. Вернее, не «если», а «когда» – я знал её имя, знал адрес, пусть и без конкретной квартиры, знал о существовании некой Ирки, что жила в нашей общаге и была подругой Аллы. В конце концов, я знал, что через пару недель смогу выловить её рядом с тем мифическим клубом – если наша доблестная милиция не засадит Врубеля с друзьями за незаконное предпринимательство.

В общем, мои мысли периодически сворачивали на Аллу, хотя я не сказал бы, что втрескался в эту девушку по самые уши. Просто между нами осталось что-то недосказанное, и это чувство было сродни незаконченнему эпизоду хорошего сериала, который так и просит нажать на кнопку воспроизведения, чтобы узнать, чем всё закончилось. А я не любил быть в неведении относительно развязки, хотя не знал, что буду делать, если финал мне не понравится.

В моей прошлой жизни ничего из этого в субботу, 14 апреля 1984 года, не случилось. Но я тогда почти не задумывался о будущем, жил сегодняшним днем и верил, что так будет всегда. Сейчас же моя судьба каким-то образом стала зависеть от судьбы членов Политбюро Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. И от других членов сложного уравнения под названием «Советский Союз».

К пятнице я заполнил тетрадь наполовину. Если бы мои записи увидели представители компетентных органов, они наверняка заподозрили бы меня в шпионаже, поскольку только шпионам может прийти в голову идея выписывать фамилии советских государственных и партийных деятелей и отмечать даты, когда они занимали ту или иную должность. Никакой тайны в этом не было, многие биографии печатались рядом с указами о назначении или рядом с облаченными в траурную рамку насквозь официальными некрологами, но сбор таких сведений мог что-то значить – а потому те самые органы могли и заинтересоваться изысканиями скромного студента заборостроительного института.

При этом я не записывал туда ничего особенного. Воспоминания о Чернобыле или о Чикатиле так и остались в моей голове. Но всё равно тетрадь я всегда носил в сумке и даже подумывал о том, чтобы оборудовать некий тайник где-нибудь за пределами общаги.

Дело в том, что понятие приватности в нашем общежитии было очень расплывчатым и неопределенным. В очень широком смысле это означало, что в любой момент в твою комнату мог войти кто угодно и взять всё, что ему понравится – ну если, конечно, хозяева не будут возражать слишком активно. На практике до беспредела не доходило, но рейды комсомольского и студенческого актива время от времени проводились – искали, правда, обычно водку и сигареты, но можно было попасть под раздачу и за вражескую музыку, под которой обычно понимали фарцовку импортными альбомами. Ещё я точно знал про пару, которую выгнали из общаги за разврат – ночью рейдеры обнаружили студента и студентку в одной кровати. За моральным обликом будущих строителей коммунизма сейчас следили строго.

Так что тетрадь с моими воспоминаниями о будущем могли обнаружить в любой момент, а истолковать как государственную измену сведения о развале СССР – если я буду достаточно глуп, чтобы написать такое, – было очень легко. В реалиях СССР образца 1984 года это почти гарантировало высшую меру социальной защиты. Ну а рассчитывать на снисхождение самого гуманного суда в мире при наличии веских доказательствах было бы чересчур наивно. Впрочем, я так и не решился поиграть в настоящие шпионские игры.

Информации у меня за неделю скопилось много, хотя и не совсем той, на которую я рассчитывал. Дело в том, что политическая система эпохи позднего Брежнева и раннего Андропова оказалась на редкость стабильной. Всемогущее Политбюро ЦК, про которое в моем поколении не знал только глухой и умственно отсталый, в целом сохраняло свой состав неизменным – за исключением тех случаев, когда дело касалось смертей. Впрочем, и умирали кремлевские старцы пока что совсем не ударными темпами.

В восьмидесятом скончался Косыгин, в восемьдесят втором – Суслов и собственно Брежнев, в восемьдесят третьем – Пельше. Был ещё какой-то Кириленко, но из короткой заметки было неясно, покинул он Политбюро по воле завистников или же действительно был серьезно болен. Я про него ничего вспомнить не