тебе скажу. Может, пригодится на будущее. Есть, Ханкин, места, где правда не в ходу. Где всем на нее наплевать. Там, Ханкин, все и всё друг о друге знают. И все они – эти люди – между собой повязаны и этой правдой друг от друга защищены. А если кто со стороны приходит, ему тоже от правды никакой, мать ее, пользы! Потому что маленьких тайн никто из этих, повязанных и защищенных, не боится. А большие тайны… Их, Валька, лучше не трогать. К ним вообще лучше не подходить. Потому что они такие огромные, такие! Что если сдвинуть с места – покатятся, раздавят в лепешку. И первого – тебя!

Валька устал. В голове шумело, в глаза будто залили мутный клейстер. Поучающий тон и разжиженные водкой интонации Барганова вызывали у него тоску и раздражение. Ханкину хотелось двух взаимоисключающих вещей: и чтоб Барганов заткнулся, и чтоб рассказал наконец, что с ним случилось. Потому что такого Барганова Валька еще не видел: одновременно злого и растерянного, самоуверенного и испуганного. Раненого.

Из разрозненного рассказа Андрея (тот путался во времени, перескакивал с Таньки на Каплю, с Танькиного отца Владимира Ивановича на девочку со странным именем Фло и обратно) Валька позже сложил в голове относительно связную картину.

Выходило так, что с Танькой он встречался примерно год. А потом она, похоже, встретила кого-то еще и решила с Баргановым завязать. Сам Андрей в разрыве винил Танькиного отца («Деньги к деньгам, Ханкин! Деньги к деньгам! Нахера ему нищий зять?») и ее подругу Ирочку, которая про Андрея говорила одни только гадости («Я эту крысу писклявую всегда ненавидел»).

Заодно Владимир Иванович заставил Андрея уйти из института: якобы Танька не хотела там видеть бывшего жениха. Рядом с общагой его заловили два мордоворота, затащили в черную машину, а там заботливый папаша, улыбаясь, как гиена, попросил Барганова уйти в академ. Как минимум на год, пока Танька не успокоится, а лучше – до получения ею диплома. Для большей убедительности Переверзев объяснил: в его силах сделать так, чтоб Барганов вообще нигде и никогда больше не учился. И что пока его просят по-хорошему. После чего мордовороты выкинули Андрея из машины и слегка попинали на прощание ногами, не трогая лицо.

– Я тогда приходил к тебе, Ханкин, – жалобно сказал Андрей, и Вальке на секунду показалось, что сейчас начнется худшее – пьяные слезы. Но Барганов сразу сменил тон и глумливо проблеял: – «А Валечки нет, он теперь тут не живет, так что ты, Андрюша, как-нибудь потом заходи». Это мамочка твоя меня так встретила, даже в дом не позвала. Ну и ладно. Я не обидчивый. Вот, видишь, сижу тут с тобой. Опять, как в годы золотые. – Барганов коротко хохотнул. – А где ты был-то, а, Ханкин? Женился, что ли? А теперь чего – развелся? Ну и правильно. Бабам верить нельзя. Ни большим, ни маленьким. Все они суки. Продадут ни за грош. А за двадцать штук – точно продадут!

– Андрюх, может, спать? – Валька убрал под стол пустую бутылку – к счастью, последнюю.

– Нет! – Барганов снова стукнул об стол кулаком. – Я еще главного тебе не рассказал. Ты, Валька, знаешь, как это – когда никому не веришь? Когда ты типа одинокий волк. Потому что знаешь цену и себе, и всем остальным. А потом вдруг раз – чужая жизнь и чужой ребенок… И ты туда влезаешь, хотя вроде и не хочешь. И ты думаешь – а пусть! Пусть. Чтоб все как у людей. Чтоб ужины, завтраки, игрушки. Ты, Валька, знаешь, как у детей от волос пахнет? Ведь слов же нет таких, чтоб этот запах назвать. Не придумали люди. Девочка эта… Сказала, что скучать будет. Значит – знала? Что в последний раз? Валь, меня двое суток не было. Всего два дня!

Валька опустил голову. Смотреть сейчас на Барганова было невозможно, нельзя, как на голого избитого человека; и до конца баргановской исповеди он сидел молча, смотрел в стол и до крови расковырял вчерашний порез на указательном пальце.

– Пришел я. Ближе к вечеру. По дороге купил зефир. Девочка… Фло любила. Билеты в кино перед дверью достал, чтоб сразу ей отдать. Чтобы сюрприз. Открываю. И сразу понимаю, что… Запах в доме другой. По́том воняет, носками грязными. И духами, тяжелыми такими. Мне такой запах всегда дешевым казался. Валь, там квартирка-то – с гулькин нос. Но из коридора видно только проход на кухню и дверь в большую комнату. И слышу – из детской голоса. Я испугался, Валь. Подумал: может, «Скорая»? Может, с девочкой что? Сумку в прихожей бросил, в детскую вбежал, а там – трое. Два мужика и баба. Они на меня вылупились. Вы кто, говорят, и что вам надо? А я им – а вы кто? Я тут живу, вот ключ. А вы что тут делаете? А они смотрят на меня как на идиота. Тут меня как кирпичом по голове шваркнуло. Понимаешь, они вели себя… Как хозяева. Тут я наконец – по сторонам. И понимаю: мебель на своих местах, а все остальное… Шкаф открыт, детских вещей нет. Только одна шапочка валяется. Такая, с ушками кошачьими. Она мала уже была. Я сам покупал. Когда Фло шесть было. Или семь. Она выросла сильно. – Андрей с таким усилием втянул в себя воздух, будто в последний раз. – Потом в большую комнату пошел. Эти трое молчат. У меня, наверное, такой вид был. Что я не в себе. А я, Валь, как во сне. Я же не спал почти два дня. И понимать уже начал, но ни сказать, ни сделать ничего не могу. Смотрю только. В большой комнате и на кухне – беспорядок. Как после грабежа. Каплиной одежды в шкафу нет, кровать разобрана, как будто она только что встала. Тут я кричать начал. Не очень хорошо помню, что. Но вроде «куда вы их дели, что вы с ними сделали». И тогда один из мужиков ко мне подошел, взял за плечи, встряхнул. Сильно. У меня чуть башка не оторвалась. И говорит: ты давай не ори тут. Может, ты раньше тут и жил, раз у тебя ключ есть, а сейчас квартира продана. Серега, говорит, покажи ему документы. Тот мне документы в лицо тычет, но мне уже и не надо было. Я сразу поверил, сразу! Не знаю, почему. И тут опять меня шибануло: а мои-то вещи? Ну, шмотки – это ладно. Их немного было, хотя тоже нелишние. Но машинка! А главное –