«Ну почему же? Нравится, — улыбнулся доктор. — Мы можем в секционном зале даже, извините, поржать над некоторыми покойниками, вернее, над обстоятельствами их смерти. Как относиться к человеку, который решил застрелиться, приставил пистолет к подбородку снизу вверх и нажал на спусковой крючок, но в момент нажатия внезапно передумал, о чем сам потом признался на допросе? Рука дрогнула, и пуля снесла весь лицевой череп, почти не задев мозговой. Он даже не потерял сознание. Домашние, прибежав на выстрел, увидели такую картину: мужчина стоит на коленях посреди комнаты, вместо лица у него — кровавая каша, и такая же каша, состоящая из мягких тканей, отломков костей лицевого черепа, хрящей носа, глазных яблок и языка живописно размазана по потолку и стенам. Бедолагу доставили в больницу, где он через пару суток и скончался, успев, однако, дать какие-никакие показания. Естественно, что, узнав такие обстоятельства, мы в секционном зале смеялись. Но в морге этот смех органичен и как-то естественен. Если же черный юмор публичен и подается людьми, не имеющими к теме никакого отношения, то мне это не нравится, да и шутки эти в основном неостроумны и пошлы.

Но чаще всего жалко бывает живых. Расскажу один из самых страшных случаев в моей практике. В рабочем поселке убили целую семью — мать и двух девочек-погодок, семи и восьми лет. Семья собиралась покупать автомобиль, у них имелись деньги, и убийство было совершено явно по наводке, только вот убийцы не знали, что денег уже в квартире нет, их забрал отец для того, чтобы то ли в банк положить, то ли спрятать у знакомых, не важно. Девочек перед смертью пытали — наверное, чтобы мать указала на место, где деньги спрятаны. Словам женщины о том, что их в доме нет, не верили. У обеих девочек на головах были целлофановые пакеты, которые затягивали и отпускали много раз, на телах — множественные поверхностные ножевые раны. В конце концов, так ничего и не получив, всех троих зарезали. Можно представить себе весь ужас, который испытывала мать, видя, как медленно убивают ее маленьких детей. Но страшнее другое. Тела обнаружил муж женщины, отец девочек. Он рассказал, что когда зашел в квартиру (а уже опустились сумерки), подумал: зачем жена покрасила пол? Пол был ровного темно-красного цвета. И лишь потом, пройдя несколько шагов внутрь, он понял, что это не краска — он весь залит кровью. Я не хочу даже рассказывать о том, что с ним было, словами это не описать, но и забыть невозможно. Это к вопросу о смертной казни — я лично убил бы этих нелюдей, и рука бы не дрогнула».

Я молчал. Мне привиделась комната в квартире, на полу которой лежали три тела — женщина и двое детей, девочек. На одной из девочек был надет смешной желтый комбинезон с изображением довольного зайца, на другой — спортивный костюм серого цвета и розовые носочки. На головах у девочек — серые полупрозрачные целлофановые пакеты, затянутые узлом на шеях, одежда залита кровью, спортивная кофта на одной из них задралась, и на груди чернели множественные веретенообразные раны. Я подумал: что видели дети через мутный целлофан перед смертью? Наверняка, они видели свою мать, слышали ее крик и кричали сами, не в силах ничего изменить. В какой-то момент мне показалось, что я даже почувствовал запах крови.

«Кровь пахнет по-разному, — вдруг вставил эксперт. — Я могу по запаху отличить кровь, которая, например, шла носом, и кровь, которая излилась при ножевых или огнестрельных ранениях. Иногда даже на месте происшествия, еще не подходя к трупу, можно заподозрить насильственный характер смерти. Кроме того, по запаху крови бывает понятно, что человек в момент смерти был пьян. Кровь, в которой есть алкоголь, имеет тягучий, несколько сладковатый запах, который навсегда остается в памяти эксперта, как только он его для себя определит».

«А запах горького миндаля?» — почему-то вспомнил я рассказы Агаты Кристи.

«Да, такой запах присутствует при отравлении цианидами, синильной кислотой. По крайней мере, так пишут. Сам я никогда не встречался с подобными отравлениями. Знаете, это только в книгах людей травят какими-то хитрыми ядами, на самом же деле отравления почти всегда банальны: алкоголь, наркотики, медикаменты, угарный газ. Бывают, конечно, исключения — как-то к нам привезли мужчину, который на работе выпил концентрат для производства лимонада. Помните, были такие напитки на любой цвет, которые ничего общего не имели с настоящим лимонадом? Для их приготовления химический концентрат разбавляли водой и добавляли углекислый газ — дрянь редкостная, но в девяностых пили ее за милую душу. Так вот, мужчина этот, видимо, в похмелье, хватанул изрядную дозу такого концентрата и помер. Когда я его вскрыл, морг наполнился ароматом напитка «Буратино». Нет, не «Колокольчика»… — Эксперт вновь улыбнулся, уловив мои мысли. — И этот запах стоял в помещении несколько дней».

«Вы, наверное, после этого не можете пить лимонад?» — поинтересовался я, хотя почти наверняка знал ответ.

«Вот еще, — ответил доктор, — я не из тех, кто может находиться под впечатлением долгое время. Ну, выпил человек концентрат, ну умер — с кем не бывает».

«Я у вас еще хотел спросить о врачебных делах — вы же знаете, что в последние годы их стало много? Вам приходилось делать подобные экспертизы?» — спросил я.

«Конечно, приходилось. Я вам скажу вот что. По моим прикидкам, как минимум половины всех так называемых врачебных дел можно избежать одним простым способом».

«Каким же?»

«Все очень просто: врач должен сопереживать пациенту, сочувствовать ему, выступать в роли лекаря, а не медицинского работника. Половины всех тех дел, которые связаны с жалобами на врачей, не было бы, если бы врач вел себя как человек, а не как трамвайный хам. Люди в сложных ситуациях ищут в больницах помощи, которая заключается не только в таблетках и уколах, но и в добром слове, в человеколюбии».

«Опять это слово, — невольно подумал я. — Не слишком ли много значения придает этому доктор?»

«Да, именно, в человеколюбии, — продолжал эксперт. — К сожалению, врачи сейчас, после всех реформ, убивших медицину, не лечат, а оказывают медицинские услуги, которые не предусматривают таких мелочей, как сострадание и сочувствие. Нельзя сострадать за деньги, а бесплатно делать это почти разучились. Знаете, я, особенно в последние годы, нередко представлял себя в роли клинициста, ежедневно общающегося с пациентами, и думал, смогу ли выжить в условиях современной медицины. И понял: нет, не смогу. Или должен буду стать частью системы, что для меня неприемлемо. Читая показания потерпевших по таким делам, часто обращаешь внимание на то отчаяние, с которым люди пытаются достучаться до врача. Например, женщина просит врачей перевезти ее пожилую мать на лечение в областной город, где, по ее мнению, матери окажут более квалифицированную медицинскую помощь. Врачи отказываются это делать, понимая, что женщина нетранспортабельна, и вместо того чтобы объяснить все дочери, грубо просят ее не мешать им работать. Больная вскоре умирает, и исход этот был неизбежен в той ситуации, но дочь покойной подает в суд на больницу из-за неоказания медицинской помощи. Конечно, никакой судебной перспективы в данном случае нет, и врачи не виноваты в смерти женщины, но потребуются несколько месяцев напряженной работы судебно-медицинских экспертов, множественные консультации и помощь адвокатов для того, чтобы это установить. Не говоря уже об уничтоженных нервах дочери умершей. Если бы с самого начала врачи повели себя по-другому, не было бы ни иска, ни суда, ни всего остального.