«То есть виноваты врачи?»

«Ну, методика операции была однозначно нарушена, и, конечно, при соблюдении операционного стандарта ничего подобного не произошло бы».

«И чем эта история закончилась для врача?»

«А ничем, — усмехнулся эксперт. — Мы же сами не имеем права напрямую запрашивать медицинские документы из поликлиники или больницы, а действуем только через правоохранительные органы. Так и в этот раз: я послал несколько запросов с просьбой предоставить мне такие документы, хотя бы для того, чтобы узнать, в какой больнице была проведена операция. Но ответа не получил — органам, судя по всему, проще закрыть глаза на произошедшее. Я с удовольствием сделал бы доклад на клинико-анатомической конференции для врачей — чтобы предостеречь их в дальнейшем от подобных ошибок. Но, увы, врачи, которые проводили операцию, наверняка даже не догадываются о ее исходе».

Заметив мой удивленный взгляд, эксперт продолжал:

«А чего вы удивляетесь? Такова реальность. Лучше вообще не болеть».

«То есть, по-вашему, лучше умирать молодым?»

«Это смотря для кого. Да и возраст тут не имеет большого значения. Родственникам легче, когда человек умирает долго и они успевают смириться с его скорым уходом и даже привыкнуть к этому факту. Смерть воспринимается ими как явление, безусловно, печальное, но ожидаемое, и горе их не столь тяжело, нежели вызванное внезапной смертью. А для человека, наоборот, лучше и удобнее умереть скоропостижно, без мучений и осознания неизбежного конца. Но этим награждается не каждый».

«А вы сами думали о том, как умрете?» — спросил я.

«Думать на эту тему — занятие неблагодарное и бесполезное. Один человек, размышляет об этом постоянно и живет долго, а другой… — эксперт посмотрел на меня внимательно и как-то торжественно, — совершенно не задумывается над этим и умирает в расцвете сил и карьеры. За многие годы работы с мертвыми людьми я понял, что смерть, какая бы она ни была, отвратительна. Красивой смерти, такой, как иногда описывают в книгах: «она лежала в гробу как живая», «она будто спала», «на щеках играл румянец», — не бывает. Вместе с тем, смерть неизбежна, непредотвратима, и от осознания этого факта можно сойти с ума. Но человек устроен так, что подавляющую часть его времени не занимают мысли о смерти, и это правильно. Надо жить, надо оставить что-то после себя.

Я, конечно, думал о своей смерти, но все мои размышления всегда сводились к одному: я не хочу знать, как и когда умру, но когда это случится, я постараюсь вести себя достойно. Надеюсь, что не доставлю родственникам больших хлопот своим уходом, во всяком случае, мне этого не хотелось бы.

А вы когда-нибудь представляли себе, как умрете?» — вдруг спросил эксперт.

Я задумался. Разве что в раннем детстве, будучи обиженным на родителей, я воображал себя лежащим в гробу в окружении безутешных родных и, как бы смотря на все это со стороны, спрашивал родителей: «Ну что, довольны? А вы меня ругали…»

«Нет, я как-то не касался этой темы. Впрочем, раз вы спросили… наверное, я хотел бы умереть в своей постели в окружении родственников, лет в сто».

«Скучно, банально и, самое главное, неосуществимо, — покачал головой эксперт. — Важно ведь то, как вы жили, а не сколько. Обратите внимание: подавляющее большинство великих и просто знаменитых людей умерли, не дожив до ста лет, да и смерть их не была связана с постепенным старческим угасанием. И наоборот, миллионы никому не известных людей, представителей так называемой «серой массы», умирают в своих постелях в почтенном возрасте. Случаи, когда человек живет ярко и долго, редки. Однако ведь далеко не каждый из нас амбициозен и желает добиться чего-то большого, оригинального и неповторимого. Многие просто плывут по течению, живут потому, что живут, и не способны на Поступки».

«То есть вы на стороне того сокола?» — съехидничал я.

«Из той сказки, которую Пугачев рассказывал Гриневу? — спросил эксперт, обнаруживая знакомство с прозой Пушкина. — Да, наверное. Скорее всего, да. Меня только немного пугает тот факт, что время бежит слишком быстро, и можно не успеть сделать что-то «соколиное». К тому же жизнь или, вернее, тот, кто всем рулит, ироничен: только ты расправил крылья и сложил в своей голове план покорения мира, как вдруг — раз и, например, саркома».

«Уже во второй раз он цитирует Воланда», — подумал я.

«…Да, да, саркома, товарищ Воланд и в этом был прав. И какое уж тут покорение мира, если в голове мысли совсем другого рода: как лечиться, стоит ли лечиться, что будет с твоей семьей, сколько осталось жить… И начинает человек мотаться по больницам, а дальше — операции, химиотерапия, потом народные средства, настойки, травки, заговоры и всякие другие бесполезные вещи. Я привел саркому просто как пример, на самом деле хватает причин, по которым в относительно молодом возрасте можно сыграть в ящик. Впрочем, не нам выбирать, когда и как умереть. Самоубийц я не беру в расчет».

«Скажите, — решился я на вопрос, который никак не мог нормально сформулировать, — а люди вашей специальности — верующие?»

Мой собеседник как-то тихо улыбнулся и внимательно посмотрел на меня. Тот изучающий взгляд исчез. Я вдруг увидел и даже почувствовал какую-то глубокую сочувствующую печаль, исходящую от этих глаз, как будто доктор хотел мне в чем-то помочь, но не мог этого сделать. Я не понимал, с чем связаны эти мои мысли, и боялся понять. Мои первоначальные планы разговорить эксперта, расположить его к себе и потом напроситься к нему на работу вдруг показались мне смешными и глупыми. Человек, который смотрел на меня, абсолютно точно, что называется, «видел меня насквозь», и даже мои вопросы он знал заранее. Внезапно я ощутил себя голым перед ним. Чувство громадной усталости начало постепенно охватывать меня, начиная с ног, которые почему-то стали тяжелыми и холодными, и поднимаясь к коленям и выше, к животу, к груди; сердце как будто замерло, и в этот момент эксперт ответил.

«Знаете, нельзя до поры до времени влезть в голову к другому человеку. Мои коллеги — обычные люди. Таких было много и вокруг вас, вы общались с ними, спорили, соглашались или нет, вместе работали, выпивали, может быть, строили планы, занимались любовью… Я думаю, что верующим в той или иной степени является каждый, только вера у всех разная. Согласитесь, что демонстрировать какие-то религиозные действия, соблюдать обряды — не всегда означает верить. И наоборот, человек, публично отрицающий все вышеперечисленное, возможно, искренне верит, только по-своему. Вы же спрашиваете не о каком-то религиозном поведении людей, а, наверное, подразумеваете веру искреннюю?»

Я попытался кивнуть, но эксперт уже продолжал:

«Могу сказать только за себя. В доме у моей бабушки, на кухне, висела икона вроде бы Казанской Божьей Матери. Самая обычная, напечатанная на бумаге и выцветшая от времени. Я ее почти не замечал и никогда не спрашивал у бабушки ни о ней, ни о религии вообще. Иногда я видел, как бабушка произносила про себя молитву, и в эти редкие моменты мне почему-то даже становилось страшно. В семье мы о Боге не говорили, и я рос самым обычным советским ребенком, воспитанным книгами и полностью арелигиозным. Желания понять веру и приобщиться к ней у меня никогда не возникало, хотя я и был крещен во младенчестве по настоянию бабушки. Позже, в перестроечные времена стало модно быть «верующим» человеком, вчерашние атеисты, партийные работники потянулись в храмы, принялись публично креститься и всячески демонстрировать свою принадлежность к определенным конфессиям. Мне это казалось лицемерием, я всегда думал, что в вере самое главное — искренность. Вместе с этим я начал понимать, что человек по своей природе — существо слабое и нуждается в Боге, в чем-то или ком-то, кто сильнее и умнее его. Я захотел больше узнать о религии. За те годы, что прошли с того момента, я перечитал много литературы, Библию, Коран в трех переводах, хадисы, побывал в разных странах на службах в православных, католических, индуистских, буддийских храмах, в мечетях, разговаривал со священнослужителями — представителями различных конфессий. Я до сих пор пытаюсь многое понять и до сих пор не понимаю. Одно я знаю наверняка, и в этом, несомненно, сыграла роль моя работа: душа существует. А раз есть душа, то, следовательно, с концом биологической жизни жизнь сама по себе не заканчивается, начинается другая форма существования. Помните, я говорил о том, что эксперт в своей работе находится между двумя жизнями — этой, земной, и той, которая будет?»