На старой черно-белой фотографии на стене – подростковая версия Рагнара Хирша на фоне длинного одноэтажного здания. Стоит в окружении сверстников. Все в трусах и футболках с номерами, на первом плане – футбольный мяч. На заднем плане большой щит с надписью: «Детский летний лагерь Глэмста». Лагерь для еврейских детей на Ваддо, Катц рассказывал, он там бывал, пока родители не умерли. Говорил, его посылали туда против желания. Это был, кажется, единственный случай, когда он заговорил о своем еврейском происхождении.

– Наверное, в ваше время не так легко было еврею служить в полиции.

– Нелегко… я бы даже сказал, очень нелегко. Антисемитизм был пещерный. Скрытый, конечно, но иногда и не очень… Что, дескать, еврею делать в полиции, шел бы в банк… Считалось так – обрезанный, значит, богатый и скупой. Бывало и похуже…

Она опять вспомнила Катца. Все насмешки и оскорбления, которые ему приходилось сносить. Еврейчонок, жидовская морда… И омерзительные анекдоты. От одного ее до сих пор передергивает: «Сколько жидов можно уместить в „фольксвагене“? Ответ: шесть миллионов. Двое впереди, двое сзади, остальные в пепельнице»… И бедняге Данни приходилось все это терпеть. Впрочем, он и не терпел – взрывался мгновенно, а тем ублюдкам только того и надо было, хотя он мог быть опасен.

– Думаю, я единственный кошерный стокгольмский полицейский в моем поколении. А может, и сейчас. И уж точно единственный полицейский в этом доме. Между прочим, это желание отца. Сам он был страховым агентом, но почему-то посчитал, что самое время кому-то из родни надеть полицейскую форму, и я…

Он замолчал и прислушался. Откуда-то донесся крик, даже не крик, а нарастающий жалобный плач, громкие всхлипы. Крик оборвался так же внезапно, как и возник.

– Мириам Левенштайн, – тихо сказал полицейский комиссар на пенсии. – Пятнадцать лет ей было, приехала в Швецию с «белыми автобусами». Чудом пережила Аушвиц – Биркенау. Видела, как ее мама и младшие сестры шли в газовую камеру. Человека невозможно вылечить от воспоминаний, особенно от таких.

Он печально и чуть виновато улыбнулся и стряхнул с колен крошки печенья.

– Но вы же не за этим приехали. Хотите узнать побольше о самоубийстве четы Клингберг?

Один из парамедиков, приехавших в то утро по вызову в сёрмландскую виллу Клингбергов, оказался хорошим знакомым Рагнара Хирша. Фамилия его была Хольмстрём, раньше он работал в Стокгольме пожарным. Он позвонил Хиршу через неделю и попросил повнимательнее рассмотреть эту трагическую историю.

Служанка, объяснил он, хотела что-то ему рассказать, но, когда приехала полиция, вдруг раздумала.

Дальше Хирш рассказал, как начал копать в материалах дела, – отчасти из чистого любопытства, признался он с улыбкой. Все-таки речь шла о шведских индустриальных магнатах первого ряда. Попросил Хольмстрёма подробно описать, что тот видел на вилле. Связался с сёрмландской полицией, запросил материалы дела, протокол вскрытия. Судебные медики считали, что супруги находились в состоянии сильного алкогольного опьянения, и тому были доказательства: в машине нашли две пустые коньячные бутылки и недопитую бутылку «Шато Лафит».

Но Хольмстрём, старый лис, немало повидавший на своем веку – все-таки много лет проработал в службе спасения, – придерживался другого мнения. Он считал, что это не алкоголь, а какие-то наркотические препараты. Анализ на содержание алкоголя в крови по непонятным причинам не сделали.

– Собственно, это еще ни о чем не говорит, – сказал Хирш и подлил Эве кофе. – Может и то и другое. Известно, что супруги Клингберг злоупотребляли спиртным и успокаивающими таблетками.

– Откуда это известно?

– Кое-что слышал… Говорили, началось все после жуткой истории с похищением их старшего сына. Им так и не удалось преодолеть потрясение. Начали пить, с каждым годом все больше и больше.

– Но ведь Хольмстрём не это имел в виду?

– Нет… ему показалось, что позы погибших, когда их нашли, неестественны. Как будто речь идет об инсценировке. И он подумал, что их вполне могли перенести в машину в бессознательном состоянии. То есть конечно уверенности у него не было, но мысль такая промелькнула.

– Но ведь ничто на это не указывало?

– Никто не знает. Полицейские сразу приняли версию самоубийства и натоптали там… как слоны в посудной лавке. Если даже и были какие-то зацепки, они их благополучно уничтожили.

Хирш продолжал рассказ. Он ездил на виллу в Юрхольмене, где жили Клингберги, потом пробовал поговорить с родственниками. Все уже вернулись в Стокгольм – и Понтус Клингберг с тогдашней женой, и патриарх Густав, и служанка, та самая, что хотела рассказать что-то Хольмстрёму, и Джоель Клингберг.

– На мальчика было больно смотреть… тринадцать лет, и никакие деньги в мире не могли его утешить. Подумайте сами: потерять сразу обоих родителей, да еще при таких жутких обстоятельствах… он был совершенно убит горем. Я пару раз попробовал спросить его, что он видел в то утро, но куда там… сразу срывался в плач.

Помолчали. Хирш посмотрел в небольшое окно на флигель во дворе. Внезапно исчезли сомнения, что ему и в самом деле девяносто – он как-то сразу устал и постарел, видно было, что старику нелегко копаться в памяти.

– И вот еще что… эти засосы на шее. И у того и у другого. Почему никто не попытался их как-то объяснить?

– Я тел не видел, – пожал плечами Хирш. – Только фотографии, и в протоколе вскрытия, и те, что сделали патрульные. Согласен с вами – откуда эти странные синяки?

– Значит, у вас были сомнения? Подозревали преступление?

– Не исключено.

– Но вам не позволили продолжать?

Он медленно наклонил голову.

– Начальство решило, что мои таланты нужны в другом месте. И потом… материала, чтобы оправдать продолжение расследования, было и в самом деле с гулькин нос. Никаких прямых доказательств. К тому же мнение Густава Клингберга весило немало – у него были знакомые и в полицейском начальстве, и выше, в правительстве. Он был совершенно сломлен. Сначала теряет внука, потом младшего сына с женой. Он не хотел ни журналистских, ни полицейских расследований. Решил, что достаточно. Его можно понять – старался защитить внука, Джоеля. Тот был на волос от психического срыва, и Густав…

Хирш запнулся, но, посомневавшись, продолжил:

– У Густава были странные фантазии – якобы над его родней тяготеет проклятие. Сын с женой, внук девять лет назад… И он считал, что лучше всего помалкивать, охранять семейную жизнь от посторонних глаз и ушей. Не искушать судьбу.

– А вы так и не узнали, что хотела рассказать Хольмстрёму служанка?

– Так и не узнал… Знаете, как говорят на идиш, – он произнес короткую фразу на непонятном, но каком-то веселом и забавном языке. – История без конца, как обед без сладкого. Эта заноза сидела довольно долго – что же она хотела рассказать?

– А сами вы с ней не говорили?