Наконец женщины остались одни, Марго присела на край кровати и взяла за руку Анфису, та приподнялась на локтях и, вытаращив глаза, зашептала:

— Барыня, простите, я не успела крикнуть вам… предупредить… потому что… он начал душить меня…

— Успокойся, дорогая, крикнуть ты успела. Кто это был?

— Не знаю. Я не спала, услышала, как щелкнул замок… Подумала — показалось, но заскрипела дверь… она все время скрипит… Намедни я хотела попросить смазать петли, да позабыла…

— И ты вышла посмотреть, почему скрипит дверь?

— Даже не подумала, что кто-то пришел с дурной целью! — всхлипнула Анфиса. — Я не сразу и увидала-то… этого человека… он в черном был. Кинулся на меня! Тогда-то я и поняла, что плохой человек пришел к нам. Он стал душить меня… больше ничего не помню.

Марго задумалась, молитвенно сложив ладони и касаясь кончиками пальцев своих губ. Дом затих, это не значит, что все спали, но тишина застыла в воздухе пугающая. Отсюда и мысль пронзила ее сиятельство — хуже невозможно представить:

— Тот человек приходил за мной…

— Чтобы что?.. — насторожилась Анфиса.

— Откуда мне знать? Но… раз он приходил ночью, когда все спят, то, надо полагать, с дурными замыслами. Завтра я прикажу приделать замок к дверям, а сегодня… сегодня ты будешь спать в моей спальне. Собирайся.

— У вас нет второй кровати.

— Ляжешь со мной.

— Барыня! Нехорошо ведь с прислугой…

— Но мне очень страшно! Я боюсь! Вдруг он вернется? А ты не боишься, ежели он перепутает наши спальни и ты опять попадешь ему в руки? (Анфиса неистово несколько раз перекрестилась.) Вот видишь? Идем. Тебе одной тоже будет страшно, а вдвоем… кто-нибудь из нас обязательно услышит, ежели он вновь придет. И вот что еще сделаем: кресла поставим!

Кресла приставили неплотно к двери, расчет был таков: если негодяй вернется, откроет дверь и через пару шагов в темноте споткнется о кресла, будет шум, а женщины услышат. Если же приставить вплотную, мерзавец почувствует упор и услышит, как кресла скользят по полу, он станет осторожней и тогда… Боже спаси, чтоб он пробрался в спальню Марго!

— Барыня… — тихонько позвала Анфиса, лежа в кровати.

— Что? Я не сплю, говори.

— Кажись, тот человек был не один.

— Но я видела одного… Тебе не показалось?

— Может, и показалось, со страху чего только не померещится…

* * *

Кирсанов рассматривал подвальное помещение с маленьким окошком под потолком, через которое видны только проходившие мимо ноги до колен и проплывающие юбки. Всего одна комната, здесь и прихожая, и кухня, и спальня с гостиной, вернисаж из трех картин (явно с помойки), но чисто настолько, насколько может быть чистой нищета. Переваливаясь с боку на бок, как хромая утка, старая карга, достойная попасть на страницу карикатурного журнала, двинулась навстречу гостям. На ее рожице с большим бугристым носом появилось подобие улыбки, выдав количество зубов во рту — всего один, но не чужакам предназначалась гостеприимная фраза:

— Ай, боже мой… Парамон! Добро пожаловать, друг мой!

— Здоро́во живешь, старая? — громко спросил лакей, зная, что бывшая кухарка плоховато слышит.

— Сам видишь… — взмахнула та рукой. — Давно не видались, чай, с год. За какой надобностью пожаловал? А это кто с тобой?

Старуха, перевязанная крест-накрест бывшим шерстяным платком в дырах, предложила гостям присесть, предварительно вытерев старым полотенцем табуретки. Она слушала Парамона, переспрашивая по два раза, могло показаться, что старуха совсем бесполезна, однако память у нее осталась в отличном состоянии, по крайней мере, лучше ее слуха.

— Да, да, я служила у мамзель Селестины, когда та на сносях была.

Тут Пискунов подтолкнул локтем Кирсанова, шепнув:

— Спросите, спросите про князя Мирона.

— Сударыня, — вступил в диалог тот, — а что князь Соколинский?

— А? — переспросила старуха.

— Он спрашивает про Мирона Соколинского! — крикнул Парамон.

— Так уехал он, — сообщила старуха. — Бедняжка все писем ждала, ждала, а ни одного не пришло. Ни денег, ни писем от него не приходило.

— Господа интересуются, что стало с мадемуазель?

— Не знаю. Перед родами она переехала к подруге, а мне отказала от места, деньги у ней закончились, что оставил Мирон Гаврилович. Я помогала ей переехать. Да вы можете справиться про мамзель у нее…

— У кого? — крикнул и Кирсанов, последовав примеру Парамона.

— У мадам Аннет. Она приняла мамзель Селестину.

— Как найти ее? — решил внести свою лепту Пискунов, ведь сыщик как-никак. — Нам она шибко надобна.

— Дам, дам адресок. — Старуха тяжело поднялась, заковыляла к этажерке, на полках которой находилась всякая всячина, взяла шкатулку и вернулась. — Коль совсем тяжко становится, иду к мадам Аннет, она добрая душа, ангел, ей-ей, всегда даст полтинничек…

— Вы виделись с мадам, а про Селестину не знаете? Как так? — задал вопрос Кирсанов.

— То не мое дело — про господ расспрашивать, нехорошо это, — отрезала старуха. — Мадам не рассказывала, а другого случая не представилось. Вот адресок. Я и так найду, а вам записочка вот… мадам Аннет писала.

Кирсанов дал ей три рубля, сделав старуху безмерно счастливой, и, оставив двух древних друзей, покинул убогое жилище вместе с Пискуновым, отправившись на людную улицу искать извозчика.

— Такие деньги и отдать старой карге, — заворчал по дороге Пискунов, его обуяла жадность. — Нерачительно-с с вашей стороны-с.

Замечание Кирсанов пропустил мимо ушей, лишь усмехнулся. В сущности, это странное существо иной раз веселило его, страстное желание быть похожим на представителя высшего света превращало Пискунова в глупого клоуна из заезжего шапито. Во всяком случае, вреда от него не было, а это уже немало. Тем временем сыщика потянуло на философию:

— Отчего люди живут так бедно, а, господин Кирсанов? Нищета безобразна, а в Петербурге она особенно ужасна, оскорбительна, потому как негоже человеку жить так скверно-с. Кругом такое великолепие — аж дух захватывает! Какие статуи, мосты, храмы… Не подскажете ли, как зовут тех дам, что подпирают крышу?

— Кариатиды. А те мужчины, что балкон держат, — указал Кирсанов набалдашником трости, — зовутся атлантами.

— М, благозвучно. Кариатиды… Атланты… Иностранные слова прекрасны, ухо так и хочет слышать иностранную речь, а не нашу. Наш язык грубый, варварский…

— Я бы так не сказал…

— Не спорьте, не спорьте! Нет в нашем языке культурного изящества…

— Оставим философию, сударь, — оборвал его Кирсанов, завидев подходящий экипаж. — Извозчик!