– У тебя кровь из ушей идет, но я так понимаю, по яйцам тебе тоже досталось?

– У нас, в России, без этого никак! – улыбнулся Генрих, хотя какая уж там у него вышла улыбка, он не знал. Догадывался, что никудышная. – Не убивай… пока! – остановил он Наталью. – Людвиг, ты там?

– Я здесь, – Людвиг вошел в комнату, как нормальный человек, через дверь.

– Что со временем?

– Его нет!

– Ну, вот, – обернулся Генрих к Зарецкому, морщась от боли в паху, – слышали? Нет времени.

– Я ничего не скажу!

– Тата, выстрели ему в колено, пожалуйста! – попросил Генрих, и тут же раздался выстрел.

Зарецкий заорал и грохнулся на пол.

«Нет, не полевой агент, кабинетная крыса!» – оценил Генрих телодвижения капитана первого ранга и его беспомощный мат.

– Следующая пуля в живот, – Генрих не был уверен, что это сработает, но и не попробовать не мог. – Кто приказал произвести арест?

– Я…

– Наташа, в живот…

– Подождите! – взмолился Зарецкий. – Так дела не ведут!

– В кабинетах, – согласился Генрих, – а мы на фронте. Наташа…

– Адмирал Чаромный!

– Подожди, Тата! Пусть еще поживет. В чем смысл?

– Лаговского ослабить, – тяжело выдохнул Зарецкий, пытавшийся зажать руками рану, из которой хлестала кровь. – Без Карварского и Варламова, без их связей…

– Зачем это Адмиралтейству?

– Ассигнования на флот, – объяснил Зарецкий. Он торопился, понимая, что его время уходит вместе с кровью. Лицо побледнело и лоснилось от пота, в глазах ужас. – Лаговский решил урезать ассигнования на сорок процентов и отменить большую кораблестроительную программу…

– Но я-то тут при чем? – возмутился Генрих, обнаружив такую несусветную глупость там, где предполагал найти настоящее византийство – трехмерный заговор, спрятанный в другом, уже четырехмерном заговоре.

«Господи, прости, они еще худшие идиоты, чем я думал! Вавилон, какой-то, а не Россия!»

– Вы наемник с дурной репутацией. На вас в контрразведке досье еще с сорок четвертого года заведено. И в нем меморандум Локшина…

– Да, да, – кивнул Генрих, – я помню: убийца, каторжник, государственный преступник… Вы хоть понимаете, что вам теперь конец?

– Я…

– Ладно! – остановил его Генрих. – Она в курсе этих пакостей? – показал он на Ольгу.

– Да.

– Уходим! – приказал Генрих. – Этого оставить, – кивнул он на Зарецкого. – Дамочку берем. Ната, душа моя, врежь ей куда-нибудь побольнее и тащи. Карварского оставьте здесь, пусть сам разбирается, и кто-нибудь снимите наконец с меня наручники!

* * *

Выглядел Генрих неважно. Даже хуже, чем в ночь после покушения. И это ему еще, считай, повезло. Ляша, судя по всему, только разогревалась, объясняя «доходчиво», кто в доме хозяин. Вот когда и если капитан-лейтенант Станиславская взялась бы за Генриха по-настоящему, тогда – ой. Минут через двадцать или через час Генрих наверняка выглядел бы куда хуже.

«Или не выглядел вовсе. Возможно и такое. А еще контрразведка флота! Упыри какие-то, других слов нет. Только мат!»

Но материться ей отчего-то надоело. Устала, наверное.

– Давай, оставим разговоры на потом! – Генрих открыл холодильник, заглянул, хмыкнул с удовлетворением и, вытащив бутылку водки, пошел из комнаты. – Заберусь сейчас в ванну, – сказал через плечо, – буду возвращать себе душевное равновесие.

Ушел в коридор, хлопнул дверью ванной комнаты.

«По сути, прав, но…»

Вот именно, что «но». Он ей ничем не обязан, скорее, наоборот. Она ему… Что ж, может быть, и обязана, однако никогда не признается. Ему уж точно, да и себе не следовало бы: чувство вины разъедает душу.

«А привязанность превращает в болонку!»

В гостиной нашлось подобие бара. Небогато, но не ужасно. Пожалуй, даже наоборот. Нынешняя конспиративная квартира удобствами не уступала апартаментам на Васильевском. Двухэтажный дом в Сосновом бору, прямо на краю того самого бора, на границе дюн. Из окон вид на море и лес, внутри скромно, но отнюдь не бедно. Чисто и уютно, по-домашнему опрятно, и, что называется, «на ходу».

– Кто-нибудь хочет выпить? – спросила в пространство.

Ответа не последовало. Если ее и слышали, отвечать не собирались. Эта часть дома принадлежала им двоим: ей и Генриху.

«Генриху и его шалаве…»

Натали открыла бутылку старки, взглянула мимолетно на этикетку – «ржаная… двенадцать лет выдержки… бочки из-под портвейна… листья яблони и груши…» – плеснула в стакан на треть. Закурила, рассматривая стакан на свет, понюхала, выпустив дым первой затяжки. Водкой не пахло, скорее, коньяком и яблоневым садом.

– А что?! – спросила вслух. – Не чужие, чай, люди, ведь так?

Отпила из стакана. Кивнула одобрительно. Долила стакан до половины, прихватила пачку папирос и пошла искать ванную комнату. Третья дверь – как третье желание – оказалась «той самой дверью». За ней было жарко, в подсвеченном желтыми, «солнечными», лампами воздухе плавал пар.

– Не помешаю?

Генрих сидел в огромной чугунной ванне, стоявшей посередине облицованного метлахской плиткой помещения. В печке-голландке, за чугунной дверцей, трещал огонь. Дышал жаром разожженный камин. Пламя плясало, стреляя и потрескивая, на березовых поленьях. Генрих курил. Смотрел устало, молчал.

– Ладно, – кивнула Натали, – не обижайся, уйду.

– Оставайся, раз пришла. Места вполне хватит на двоих.

– Тогда я, пожалуй, разденусь…

– Ну, это логичный шаг, нет? – усмехнулся Генрих. – Спасибо!

– За что? – не поняла она.

– Ты пришла.

– Ерунда… Ольга ведь не твоя дочь?

– Нет.

– А?..

– Сначала сними бюстгальтер и трусы.

– Да, да, конечно! – заспешила она и вдруг поняла, что ведет себя, как последняя дура. – Ты из меня веревки вьешь! А ты знаешь, кто я?

– Какой ответ тебя устроит? – пыхнул он дымом. – Баронесса Цеге фон Мантейфель? Идейная анархистка? Террористка? Кличка Бес, не так ли?

– Знаешь, – кивнула Натали, успокаиваясь. – Все-то ты знаешь, Генрих… Хорошо, я сниму бюстгальтер.

– У тебя красивая грудь.

– Ерунда! – отмахнулась она, отбрасывая бюстгальтер в сторону. – Дурацкая лесть! Маленькая…

– Как раз под мою руку, – улыбнулся Генрих.

– Не ври! – возразила она. – Под твою руку целого размера не хватает…

– Не придирайся к словам!

– А ты не ври!