Через месяц Дебора Марковна уехала, забрав Эрику. Рут осталась одна. Наступила осень сорок седьмого. Грязь, слякоть. На работу ее никуда не брали, хотя она прекрасно знала английский, французский, немецкий, польский и русский языки. Но кому это было нужно? Жила на деньги, что присылала мать через Москву, через Дебору. От своей ненужности сходила с ума. Ждала вечера, когда могла прийти к нам. Часто навещал нас и мой друг Сережа, хорошо игравший на гитаре. Тогда в нашей убогой комнатенке звучали есенинские строчки:

Выткался на озере алый свет зари.

На бору со звонами плачут глухари.

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.

Только мне не плачется — на душе светло.

Светло на душе не было и очень даже плакалось, но жизнь брала свое. И три голоса — мамин, очень сильный, Рут — менее сильный, но приятный, и Сережин — еще юношеский, сливались в одно пронзительное звучание. Мы с отцом были слушателями, а песня на есенинские слова сменялась «Тоской по Родине», которая Бог знает, какими судьбами залетела в нашу глухомань. Куплет:

Я тоскую по Родине —

По родной стороне своей.

Я в далеком походе теперь,

В незнакомой стране… —

звучал особенно волнующе, хотя в походе мы не были, а были в чужой стороне и не по своей воле. Воля тоже была чужая…

В конце лета сорок восьмого в Кокчетав приехала Маргарита Александровна — Рита, с которой мы теперь вспоминали прошлое. Маргарита Александровна и ее мать Дебора Марковна сделали для Рут и Рознера все, что могли: вырастили и воспитали их дочь.

Дебора Марковна и мать Рут, Ида Каминская, были гимназическими подругами в Варшаве, и когда в тридцать девятом Гитлер захватил Польшу, Ида, Рут, Рознер бежали в СССР. Ида Каминская, ставшая уже после войны директором еврейского театра в Варшаве, снявшаяся в фильме «Дом на площади», который, вероятно, помнят люди старшего поколения, фильм, за который она стала первой обладательницей — не американка! — «Оскара», бежала из Польши в Москву и всю войну перестрадала с Деборой. Рознер же с Рут и оркестром попали вначале в Белосток, потом в Минск, и появление рознеровского оркестра на минском небосклоне было подобно вспышке молнии. Кончался тридцать девятый год. Для советских людей война была еще далеко, и минские газеты восторженно писали о выступлении оркестра. Именно тогда зародилась симпатия Пономаренко к рознеровскому джазу. Пономаренко понимал эту музыку. Он обеспечивал оркестру финансирование. Коллектив пополнился струнной группой и кордебалетом, что было невиданным делом для довоенной советской эстрады.

Именно Пономаренко дал распоряжение оснастить оркестр особой усилительной аппаратурой, которую изготовили на одном из минских заводов. Пономаренко отстоял Рознера от репрессий сорокового года, когда началась «чистка» польских иммигрантов. Из оркестра тогда никто не пострадал.

Во время войны оркестр, в котором было шестьдесят человек, имел два отдельных вагона и разъезжал по всему Белорусскому фронту и не только Белорусскому. Возили с собой и детей — негде было оставить. Так что фронтовой каши Рознер и его музыканты нахлебались сполна. И хотя, как уже сказала, Пономаренко хорошо относился к оркестру, после войны почти все оркестранты очень хотели вернуться на родину, домой, в Польшу. Хотели этого и Рут с Рознером: клетка, пусть и золотая, все равно клетка…

В августе сорок шестого Госджазоркестр БССР под управлением Рознера записал на грампластинку танго Эдди Игнатьевича «Прощай, любовь». Название оказалось пророческим: через четыре дня в газете «Известия» появилась статья некой Грошевой, в которой говорилось, что музыка, которую исполняет оркестр Рознера, — «махровая пошлость; оркестр играет произведения, не отвечающие вкусу советского слушателя; полнейшая безыдейность; низкая профессиональная культура; расчет на отсталые вкусы». Так пригвоздила мадам критикесса рознеровский оркестр и заключила: «оркестр — не наш, и пусть он играет в третьесортных варьете на задворках Европы».

После триумфальных приемов, после хорошей, доброжелательной прессы это был шок. Конечно, «Известия» выполняли партийный заказ, и Эдди Игнатьевич бросился к Пономаренко. Тот его не принял, а через секретаря предложил «хорошо отдохнуть». Им с Рут дали путевки в Сочи. Рознер не мог не подчиниться и, оставив оркестр на Юрия Бельзацкого, поехал «отдыхать», хотя, конечно же, было не до курорта. Оркестр без Рознера начал хиреть, сборы падали, а тут вдруг распоряжение из Москвы: снять имя Рознера с афиши. В августе сорок седьмого оркестр вообще перестал существовать…

Слово «джаз» уже приводило в трепет музыкальных критиков. Все они только и следили, как бы не отозваться о джазе положительно. Фокстрот стали называть «быстрым танцем», блюз — «медленным». Началось время, которое остроумный Леонид Осипович Утесов назвал «эпохой административного разгибания саксофонов». Это и привело к мысли — уехать. Но у нас — бьют, а плакать не дают. Эдди Игнатьевич очень просил Пономаренко отпустить по-хорошему. В ответ — отказ. Тогда Рознеры и решились на последний шаг.

Летом сорок восьмого, когда Рут была уже в Кокчетаве, туда приехала Маргарита Александровна, только что окончившая мединститут и на распределительной комиссии попросившая направить на работу в Северный Казахстан, хотя должна была остаться в ближнем Подмосковье. Рита считала, что в трудный час должна быть рядом с Рут. На такую добровольную ссылку не каждый способен. А в августе сорок девятого я уехала в Казань учиться: меня все-таки выпустили. Через какое-то время родители написали: Рут разрешили переехать в Караганду, там организовался маленький оркестрик из таких же сосланных, и Рут сможет в нем работать. В Кокчетаве «под занавес» ей позволили преподавать английский в школе, но «бдительная» инспекторша через месяц все запретила.

Жизнь Эдди Игнатьевича в годы ссылки была «разнообразной». Осужденный по статье 58–1 а и приговоренный к десяти годам лишения свободы, он должен был отправиться на Колыму, но… «задержался» в Хабаровске. «Задержка» продлилась четыре года. Из таких же сосланных музыкантов создали джаз-оркестр, выступавший, в основном, перед вольными, веселя их, однако иногда разрешали играть и перед заключенными, для которых музыка Рознера была и счастьем, и светом, и воздухом.

Рознер стремился в Магадан и даже просился туда. По необъяснимой своей наивности полагал, что в суровых магаданских краях у него быстрее пойдет срок. И в конце концов попал в Магадан, но через Комсомольск-на-Амуре. Из назначенных десяти отсидел восемь, а освободился лишь в мае пятьдесят четвертого, когда умер Сталин и вышло послабление.

Жизнь есть жизнь. В Хабаровске у Эдди Игнатьевича появилась подруга — ему ведь в то время было всего тридцать семь — тридцать девять лет. Певица Антонина Грачева, видимо, как-то скрашивала существование. Родился мальчик Володя, когда Рознера уже перевели в Комсомольск-на-Амуре, но Эдди Игнатьевич не очень-то был уверен в своем отцовстве: у Антонины водились и другие мужчины. А вот в Магадане Рознер действительно женился — конечно, без регистрации — на балерине Марине, которая была посажена за то, что во время оккупации в Николаеве выступала в кабаре. У нее тоже была «десятка». От совместной жизни родилась дочь Ирина, которую Рознер любил и которая, став взрослой, попросила отца вызвать ее в Германию, когда в семидесятые Эдди Игнатьевич туда уехал. Ирина выучилась в Германии, стала врачом и очень бережет память об отце.