Ты играл Гамлета, а похож был на бедного Йорика.

Что ты там мечешься птичкой среди громад Эльсинора? Все окна закрыты и проверены двери. Карабкайся по отвесным стенам и падай плашмя, и пока будешь падать, думай. Думай, это единственное, что тебе остается, на то и череп твой виден под кожей, на то и не научили тебя играть на флейте, поздно, пусть игре учится усидчивый Гильденстерн, ему наймут учительницу, она будет бить его по пальцам, и легкие его выдуют какой-нибудь шар или квадрат, спустившись к азам гармонии; ты не попробуешь, отведешь крылья за спину; падай камешком, только выбери этаж повыше.

Когда-то я думала, что мои несчастья, лежащие в стихах, ропщут от невыполненности.

Ты часто приходил, когда я тебя переводила. Я читала:

И безнадежность ищет утешенья.

Смотри, как смотрят вслед цветы,

закинув голову.

Такая тишина.

Почти что смерть,

но не подвластна тленью…

Ты спрашивал: «Чьи это?» – и оглядывался в поисках автора. Искал по углам и даже отодвигал кресло.

Пространство замыкалось, катилось обручем по комнате.

Словечки наши казались пантомимой, вариациями без темы.

Расчетливость подсказывала мне:

– Скажи же что-нибудь!

– Я счастлив, что мне еще сказать?!

Я так и не написала тогда о твоем бароне Тузенбахе. У нас в газете «Советская Эстония» о театре пишет только Прекрасная Этэри. Чехов говорит: нет ничего отвратительней провинциальной знаменитости, – а Этэри прекрасна. Она вся из фиалковых глазок, розовых бутончиков, нежные ее корни прячутся под письменным столом, а на лепестках зацепившаяся вода.

Она все время приводит себя в порядок: то стрижет садовыми ножницами ногти, то обкусывает зубками заусенцы. Я говорю:

– Как тебе «Три сестры»?

– Жуть с ружьем.

– В каком смысле?

– Я эту кашу уже кушала.

– Не понравилось?

– То, что это гениально, – своим путем. Они там все на голову попадали.

– Можно мне написать?

– Твое место на торфяных складах – пиши информации. Проявишь себя, дам самодеятельность. И брось ты, наконец, писать стихи, – какой ты после этого журналист?

У меня, знаешь, плюшкинское честолюбие: храню все письма, все записки. Письмо в почтовом ящике волнует меня до дрожи. Письмецу душно в конверте, воздуха ему, воздуха. Разрываю конверт, обламывая уголки с крошками букв.

Мы с тобой могли поехать на всесоюзный семинар молодых литераторов, но тебе в последний момент стало противно, а я бы рада, но меня Москва не пропускала. Секретарь нашего Союза, худой как карандаш, но с мягким, хорошо смазанным, чтоб не скрипело, голосом Яак Йыэрюйт сказал московскому военно-морскому (из жизни пограничников) писателю Шорору, что если меня не примут, то Эстония вообще откажется от участия. А мне Яак шепнул: не тревожься, это просто казус белли, пора…

У меня постоянно кружилась голова и тошнило. Внутри меня поселился аквариум, его нужно было беречь – он из стекла, лучше не двигаться.

Ты бросил пить и настолько, что даже не говорил об этом.

Мне страшно выходить на улицу. Больше всего я боюсь своего страха.

Я уехала в Питер, в Бехтеревку, в отделение неврозов, оказалось, что у меня «конфликт с жизнью».

Ты ходил, высоко подняв воротник темно-серого пальто. Мимо графики черных, обглоданных ветвей, прислоненных к плоским домам. Ты показывал преследователям, что не замечаешь их, не оглядываешься и не крадешься, но размеренный, быстрый твой шаг сопровождался легким ветерком – вставшими дыбом ворсинками пальто.

Дважды видела, как так же выходил из театра Владимир Высоцкий: барельеф на темном пальто, воротником прикрытый, припорошенный. Подойти, нарушить невозможно: как если бы подскочить к санитарам, заталкивающим ночью в «скорую» носилки с телом, и осведомиться у них, который час.

Ты взбегаешь по лестнице и звонишь в квартиру; услыхавши звонок, ты медлишь лишь секунду и распахиваешь дверь, подставляя лицо и грудь прямоугольному проему.

Ты проходишь мимо летящим предметом, но останавливаешься сразу, достаточно одного «Привет!», вонзаешься в тротуар. И говоришь, говоришь, готов читать стихи, плясать, развинтиться, оставить на асфальте лишние части. Фигурка из тира, упавшая и вновь восходящая по кругу.

Нет, ты похож на химеру с Собора парижской Богоматери, когда обхватишь, как чай в стакане обхватывают, щеки ладонями, а ушки у тебя на макушке.

Сувенирную химерку привез мне отец из Парижа и сфотографировался с нею на вечеринке, подперев рукой подбородок; после инфаркта, еще не закурив, еще колеблясь между Хароном и рюмкой коньяку с сигаретой, которую затачивал потом о края каждой пепельницы, что расставлены были во множестве по дому.

Я тащила отца куда-нибудь поколобродить, он тормозил, из футляра, похожего на помаду, доставал круглую таблетку валидола, клал под язык и тут же доставал сигареты, я люблю эту смесь крайностей в запахе, «нельзя мне», – говорит и подмигивает, а я: «не печалься, можно, я ни секунды без тебя не останусь жить». Хотя я и представляла себе иногда, ночью, что когда-нибудь, вдруг, что с отцом что-нибудь… нет, такой ужас, зажмуривалась в темноте перед словом, не будет этого, я одним своим страхом его от этого удержу…

Ничего, ничего, все в порядке.

Прилетай, мой ангел. Оседлай небесную рыбу или земную птицу. Не завелись ли мошки в перьях – крохотные насекомые, вредящие пернатым веточкам? Когда обрубок дерева протягивает культю лесу, на ней, как на ладони Кинг-Конга, начинают расти маленькие балерины в зеленых оборочках.

Прилетай, мой ангел, я вычешу тебе шерстку.

У рыбы брюхо с подпругой и на глазах шоры, а птица крыльями шоркает в твоем стеклянном аквариуме, и по воздуху идут трещины, и сквозь него проваливаются виноградные улиточки прямо в кипящую воду, и виноградные усики их провожают звуками, которые извлекаются трением листьев друг о друга во время дождя, только мы трением добываем огонь, другие – хотят договориться.

Вчера вечером на темной дороге увидела угрюмое дерево; насупившись, шло оно против ветра, в руке сжимало канделябр, – черные чугунные ветки вырывались из кроны на просвет и ждали свечей. Свечей не было, и дерево освещало себе черным дорогу во тьме. И ствол упрямо сжимал основание канделябра, и весь этот ветвистый сгусток как-то пристыдил меня за мои слабости.

Рядом распространялось кладбище. На пригорке сидел человек, белые его пальцы светились в темноте, вырастая из земли. Он ковырял холм: «Я не собирался тебя бросать, суди сама, я приготовил отварного судака, рыбный суп с морковью, вяленую дыню и тушеный кабачок».